Благодать
Шрифт:
А теперь спать, завернувшись в вонючие тряпки, спичка в кармане. Она закрывает глаза и пытается именовать ночные звуки, мамин голос у нее в ушах: стоит назвать звук, и он тебя больше не тревожит.
Вот громыхает окном ветер. Вот снег капает с кровли. Вот… Колли, что это?
Колли шепчет, спорим, ведьма.
Она жмурится, чтобы лучше слышать. Снаружи движенье, хруст снега под копытом или лапой. Надеется, что это животное.
Говорю тебе, ведьма!
До чего ж холодно, и все равно она проваливается в сон без сновидений, что длится до тех пор, пока не навещает ее старуха. Тень, а следом очерк, а затем и голос, нацарапанный в воздухе, кислое дыхание – женщина склоняется над ней: эй, девчоночка, эй, девчоночка, проснись – и она сперва осознаёт этот
Дрожа, она просыпается в мягчающий свет.
Пальто намоталось на шею.
Значит, был это пес – полоумный круг отпечатков лап в снегу, и все вокруг ковром-бело, а вроде бы март, говорит она. Пытается угомонить стучащие зубы, грезит об огне, что прыгает с единственной спички, а если не прыгнет, она прольет огонь с неба, криком высечет огонь из деревьев.
Останавливается послушать – прилетает по воздуху далекий скрежет, быть может, работает мельница.
Колли говорит, если неподалеку мельница, значит есть и город, может, вон за тем долом, могли б разжиться бакуном и спичками – у меня во рту все чешется по табаку.
Она собирает в ком старые тряпки и обкладывает их хворостом и дровами. Одинокая спичка извлечена из кармана. Грейс мнет ее в пальцах, говорит, теперь она высохла, но я не хочу это делать.
Колли говорит, оно делается так.
Спичка вспыхивает и поджигает растопку.
Она говорит, это чудо.
Он говорит, нет, это уменье.
Она связывает ветки в веник и подметает в лачуге. Это славное место. Это славное место. Так, Бран и Финбар, садитесь вон там. И ешьте крапивный суп, что я вам сварила. И не отходите от огня. Бран, а ну оставь это! А ты, Финбар, хватит дергать его за волосы. Финбар! Ты перестанешь или нет? Бран, не трогай, я сказала.
Позднее она говорит, что ты теперь думаешь про это место, Колли? Ушел запах?
Я б сказал, его теперь можно пережить.
Она увязывает хворост и обнаруживает в снегу топорик. После к порогу приходит пес. Страннейшее с виду существо, наполовину пес, наполовину волк. Пес наблюдает за ней без души в глазах. Она пробует подманить зверя, но тот не идет, ребристая серая шуба потерта и лысеет. У пса странная походка боком, осторожная, думает Грейс, словно он ждет, что ты на него прыгнешь. И только тут она замечает у пса на шее заживающий рубец от ножа.
Вот так сон, от которого она просыпается, – сон о мертвом теле и о том, что она причина его смерти, ум вопит, убийца! – бо это она убила старуху и закопала ее тело в лесу, и все же почему-то не помнит ничего, пока не снится ей этот сон, словно некая ипостась-дитя произвела труд убийства и забыла, праздная мысль, упрятанная подальше, и вот возвращается она во сне подобно тошной виновности, что преследует и пожирает ее, словно убийство можно так запросто позабыть, – и теперь она знает, где погребено тело, потому что видит это во сне, и теперь знает она, что они идут за ней, Боггз-волк, мчащий в своем гневе-свете, ведет за собой толпу, рев их голосов, секачи их блестят в факельном свете – и тут видит она, как дергают дверь, дверь вышибают настежь, и она уже в объятьях матери – не знает, что она видит, – видит, как вваливаются мужчины, Клэктон, громадный, пялится на нее, мертвоглазый,
Открывает дверь. Рассвет укрывает снег синевой, словно кисеей. Заждавшийся воздух врывается внутрь, заточенный – и бдящий, словно зверь.
Она думает, этот сон был не по-настоящему. По-настоящему – вот это, здесь и сейчас. Вдыхает и долгим хриплым выдохом исторгает сон-вину. Порожний воздух и хруст ее сапог, она отправляется с топориком в лес. Снег измаран собачьими следами, и она едва-едва видит следы волока от джутового мешка, теперь уж почти незаметные, как воспоминанье о происшедшем, думает она, как память укладывается слоями поверх памяти, пока ужас не становится чем-то полупамятным, а не ужасом как таковым, и, вероятно, можно вообразить себе, что ужаса и не случилось, списать его на уловки ума.
У тебя получится. У тебя получится. И больше не будет тебе терзаний.
Она останавливается заткнуть себе рот воротником пальто. Цокает и посвистывает пара зарянок, пухлых от собственной крови. Она ступает сквозь деревья туда, где тело, и видит пса, вельможно покоящего лапы, словно лев, на припудренных снегом останках. Пес бросает на нее взгляд безразличия, роняет голову и продолжает есть. Она давится и скручивается, повертывается и вот уж бросается на пса с топориком, вскинутым над головой, пес не обращает внимания, пока она не оказывается рядом и не пинает его под ребра. Пес взвывает и удирает в лес.
Не может смотреть на то…
Не может на это смотреть.
Что пес мог такое сделать.
Колли говорит, пес мстил, эта бабка пыталась его съесть, ей-ей, вполне естественно, чтоб пес ею покормился – или другие твари в лесу, потому как это их дело, мертвый человек им то же самое.
Она рубит землю до рыхлости, а затем врубается в нее лопатой. На это уходит все утро под скрытым солнцем, вокруг нее чирикают птицы. Глубже чем на фут прокопать не удается, каракули корней словно некий древний текст, думает она, и что там может быть написано, это древние законы в любом краю, законы того, что допустимо, а что нет, а ты сейчас преступаешь границу некоего заповедного места, но что поделать, тебя привела сюда жизнь.
Втащить, не глядя, мешок в эту борозду.
Ох! Ох! Ох! Ох!
Глаза закрыты, она спинывает землю поверх.
Колли говорит, надо камней сверху навалить – от того пса и всех остальных.
Позднее она возвращается и сооружает из двух палок крест. Говорит старухе, ты теперь оставишь меня в покое, а?
Одиноки те дни и ночи, что идут следом, и все ж ничего она большего не желает. Мир забыт, дни – простая последовательность жизни, в которой есть своего рода истина. Долгие утра в постели, в размышлениях об этой грезе жизни, или сидеть у двери, разговаривать с Колли, тот жалуется на отсутствие бакуна. Чего ты не сходишь в город? говорит он. Она собирает дрова, щиплет травы, носит воды из ручья. Там и сям отыскивает неведомые горькие корнеплоды, названий которых не ведает. Прикидывает, что теперь уж, должно быть, апрель, бо пришли дожди, чтоб вытянуть из земли цвет, что принесет съедобные растения, на каких жить.
Ни разу не дала она огню погаснуть. Хорошо освоилась с камнями, по временам сбивает себе вяхиря, забирается повыше за сорочьими яйцами, два на радость, одно на горе. Варит чай из звездчатки, ястребинки или корней одуванчика. Иногда съедает гриб. Смотрит, как тройка лебедей звучит в небе, плеск их громадных крыльев сипит печалью.
Держится сама по себе. Пес той старухи не возвращался, однако появляются на тропе и другие псы, а иногда и какой-нибудь прохожий. Увидела она семьи, живущие дикой стоянкой на северной стороне леса, спальпини, как пить дать, иногда среди деревьев отзвуки их разговоров, и она прячется и слушает их, а иногда подходит к их стоянке просто послушать, сидит до прихода ночи, тела их развеиваются во тьму.