Благодать
Шрифт:
Идет и наблюдает за собой словно откуда-то с неба. Наблюдает, как мужики наблюдают за ней. Что там, в глазах у них, в глотках, в сердцах. Убирается из виду за сарай с инструментом, опускает руку в конскую колоду. Кровавая вода опутывает ей пальцы, и даже Колли примолк. Она думает, наверняка я помираю. Внутренности у меня источают кровь.
Отрывает полосу попоны, макает ее в воду, подкладывает себе в портки. Забирает тачку там, где оставила. Ей охота схлопнуться в себя саму, целиком исчезнуть с глаз у всех, лечь в канаву и чтоб засыпали ее гравием. Она осознаёт, что Дарки на нее пялится, и что-то в его взгляде ее пугает. Представляет себе их шепотки, сгущающиеся в смешки,
Самый долгий это путь домой. Она шагает в ужасе от того, что кровотечение не прекратится. Эта кровь течет из ее сокровенной самости. Она выстирывает тряпку и зад на портках, и возникает воспоминание из прошлогоднего лета. Сара с окровавленной тряпкой. Сара и ее вопрос, кровило ли у Грейс. Это ли она имела в виду? А если не это? А вдруг это какая-то хворь? А ну как это проклятье той старой ведьмы?
Колли на этот счет сказать нечего, он принимается громко напевать самому себе, словно не желает слушать. Она слышит, как орет на него, а ну как я тут помру, как та старуха, и никто не найдет меня, кроме собаки? Тогда что?
Всю ночь копается у себя в уме, в поисках знания обшаривает темнейшие его части. Миг пробуждения во тьму ото сна и облегченье, что она пока не мертва. Осознаёт, что ночь проходит под ней, будто в глубокой воде, движенье беззвучно: приливная волна. Рано поутру слышит, как дождь лупит по крыше и капает насквозь, на все, кровью пропитывает ей мысли. Осмотрев себя, обнаруживает, что кровь на тряпке собралась, но не хуже того, что было вчера. Стирает тряпку, пьет глоток воды. Оглядывает серое свое лицо в осколке зеркала и думает, как же видок-то свой ненавидишь, а?
Дни проходят, и она набирается покоя. Улавливает теперь взгляды другого толка. Не от всех мужиков, от некоторых. Думает, если взгляд мужчины можно измерить, ты б мерила его вес. Взгляд, что скользит, легок как перышко. Но взгляд, что оценивает, весит полный фунт. Один долгий взгляд, каким оделяет ее мужчина, тянет на три фунта, а то и поболе, думает она.
Стоит, пытается втолкнуть тачку в глинистую горку, и тут появляется какой-то мужик, берется за ее тачку и загоняет ее вверх без единого слова, оставляет ей.
Она стоит, неуверенная, бормочет что-то насчет того, до чего оно глупо, дядя. Прикидывает, может, правила поменялись, но никто про это не сказал. Замечает, что Дарки смотрит на нее с курительного камня, но лицо его без выраженья, и она к Дарки не подойдет.
Колли говорит, да кому, нахер, не похер этот Дарки вообще-то? У тебя теперь свой табак есть.
Колли хочет попробовать силы с тачкой. Ну-ка, девчонка, дай мне! Ей хочется пить, и все болит. Боль, что всю неделю язвила ей бедра, прошла, стала теперь обычной тупой болью труда. Грейс чешет во рту сухим языком, смотрит, как кто-то погружает чашку в бочку с питьевой водой.
Дай попробую. Дай попробую. Дай попробую.
Отцепись к херам.
Ну же, девчонка, дай.
Берясь за дело, Колли фыркает, отпружинивает деревянное колесо пустой тачки от камня. Вновь в грязь, катит вперед, тачка закладывает вираж вокруг какого-то парняги, сложившегося пополам от надсадного кашля. Они возникают из общей суматохи незамеченными. Как убыстряется день, когда они заступают ей путь. Она видит, что двое – с курительных камней, в тот день, с Дарки. Третий – наблюдатель с увесистым взглядом. Она взглядывает на каменный бой и пыль у себя в пустой тачке, взглядывает на сетку грязи у себя на сапогах, торчит наружу черный ноготь. Кто-то из этих фыркает, а может, это лошадь, привязанная к столбу, полубезумная,
Заговаривает наблюдатель. Ну что, малец при тачке. Как теперь нам тебя звать?
Рот у него усмехается, но глаза его смотрят на нее мертво.
Третий говорит, Шабот тут кое-что сказать тебе хочет.
Колли принимается петь, и ей хочется, чтобы он заткнулся. Три мышонка-слепышонка – хе! – три мышонка-слепышонка… [44]
Она говорит, Шабот? Тебя так крепко по голове лупили?
Ничто в глазах этого Шабота не движется, но вот он складывает губы и зазывно ей присвистывает. Она думает о своих щеках, о природе румянца, эк нападает он на тебя еще до того, как успеешь хоть что-то предпринять, и ни разу пока не удавалось его пресечь. Ядовито оглядывает она этих мужиков. Все в Пади грязны, но эти три отвращают ее рыхлыми зубами своими и раздавленными лицами. Они и мужики-то пока едва-едва. Она вновь огрубляет голос, говорит, а ну пошли нахер с дороги, пытается толкнуть тачку, однако руки Шабота держатся за тачку крепко. Пустыми глазами ведет он на ельник. Говорит, мы тут подумали, может, ты не прочь курнуть с нами. Табака у нас завались. Пошли с нами в те елки после работы…
44
Здесь и далее отсылка к старинной английской колыбельной «Три слепые мыши» («Three Blind Mice»), известной по крайней мере с XVII в., название по пер. С. Маршака.
Вдруг кто-то из камненош прет прямо на них, и она видит, что это Джон Барт под своим камнем. А ну, к херам, прочь с дороги, говорит он. Мужики проворно отступают, чтоб его пропустить, хотя Барт одного из них толкает в плечо и идет себе дальше. Шабот подступается и берет ее за рубашку, придвигает лицо к ней, собирается сказать что-то, но то, что возникает на языке и зубах у него, не слетает с губ, лицо – в белизну: острие ножа ее втиснуто ему промеж ног.
Есть услада в том, как сдает он назад, весь сплошь ухмылка и зубы. Остальные двое немо таращатся на нож.
Колли поет весь остаток дня.
Глянь, они бегут… хе! Глянь, они бегут, Бегом бегут за крестьянской женой, Что елды им пустила под нож стальной…Фут за футом эта дорога в никуда заглубляется в болото, втягивает все новых рабочих в ее претворенье шума, грязи и древесных костей. Пришла погода, чтоб отделать дорогу, то миг солнца, а то дождя, однако хуже всего утренний ветер, считает она. Эк обдирает он тебя холодом на весь день, и никак потом не согреться. Все больше женщин выполняет ту же работу, что и мужчины. Все они приходят в сумятице платья и тела, многие тонкокожи, лица отесаны до камня. Берут с собой детей и оставляют их на бровке участка, хотя многие из них не играют, как полагается детям, а просто сидят, белые да безмолвные. Столь многие теперь голодают, изъязвлены до костей, полуодеты. Она прикидывает, кто из них шел сюда с глубокой ночи, двадцать миль ради рабочего дня и девяти пенсов.
Она слышит разговоры: мужики подговариваются против таких чужаков, против женщин, пристраивающихся к работе, против десятника, который за ними надзирает, проходит слух, что десятник урежет жалованье, чтоб допустить побольше рабочих. Каждый день наблюдает она, как выставляет казначей столик для оплат, как тяжко вышагивает, словно все его тело жалуется на некое неудобство, на то, что вообще вынуждено здесь находиться. Он здесь лишь наполовину, думает она. Эк он кладет деньги тебе в ладонь, на тебя не глядя.