Благодать
Шрифт:
Барт встает бессловесно, вздыхает, как молодой мужчина, пробудившийся в теле старика, слишком усталый от проживанья последних своих дней, отправляется к двери и надолго выглядывает наружу. Возвращается и садится странной своей посадкой, продолжает за нею наблюдать. Она встречает взгляд его целиком и видит в нем одну лишь холодность. Думает, так смотрит голец, какого вытащил из реки, такой взгляд на морде кота, играющего с мышью. Этот малый уж так доволен собой. Он такой… никак не придумать ей. Оглядывает его встречно со всею недоброжелательностью, на какую способна. Думает, ну, ему ж не больше восемнадцати, а уже весь из себя мистер Спесивые Портки в прихватах своих, расхаживает в мужских своих усах, небось упал под кузнеца, тот ему прибил подкову к лицу. Рассматривает его щетинистые щеки и красный
Колли шепчет, спорим, он ничегошеньки не знает, а знает только ножик, и уж всяко не может он на голове стоять у стены с его-то одной рукой, давай-ка, спроси его.
Она ловит взглядом проблеск его ножен. Он оглядывает ее узелок.
Она говорит, мне одной лучше было.
Он говорит, твой настрой меня поражает. У тебя дыра в голове?
Что такого есть у тебя, чего нет у меня?
Лицо у него напрягается. Что ты хочешь этим сказать?
Она и сама не знает.
Он говорит, я в здравом уме, о тебе же такого не скажешь, ведешь себя при опасных людях как беспечная дурачина и меня втягиваешь в свои злоключенья.
Она говорит, можешь забрать свой здравый смысл с собою. Я справлялась. Она кивает на его нож, но быстро жалеет об этом, бо смотрится это так, будто она кивнула на его скверную руку. Быстро говорит, от ножа твоего одно лихо.
Все движенье у него на лице замирает, а затем глаза бурят ее насквозь, сквозь кость, туда, где хранится слабость ее и совесть.
Говорит, что ж, давай глянем, что есть у тебя.
Она хватает свои пожитки.
Колли говорит, не показывай ему ничего.
Она говорит, чего это я буду показывать тебе…
Он двигается так быстро, что она не успевает откликнуться, узелок вырван у ней из рук, а затем он развязывает его на полу. В одеяле тряпки и трубка. Выкатывается клубок бечевки и бестолковый осколок зеркала, что падает, навлекая на себя свет. Нож, который дала ей Сара. Барт подбирает клинок и смеется, и она содрогается, когда он безобидно проводит им по ладони скверной своей руки.
Фыркает, связывает все обратно и бросает ей.
Что ж, говорит он. С этим, стало быть, разобрались.
С чем разобрались?
С этим. Ничего у тебя нет, даже ножа.
Этот громыхающий поход на юг весь день, и она постепенно все крепче ненавидит его спину, отстает, чтоб он дожидался, и эк лицо его темнеет, пока он ждет. Они спорят о том, куда двигаться дальше. Спорят, когда охота ей остановиться у колодца, – он бы спорил о времени дня, думает она, о цвете солнца, о влажности ливня, о собачьем окрасе.
Колли говорит, чего ты вечно даешь ему взять верх, ему с этой его ручкой-сучком, получеловек-полудерево, он же просто клятая ива, а это, как по мне, самое бестолковое дерево – что проку в нем, это даже не дерево, а куст, кто его поставил верховодить в нашем походе?
Она идет, скрестив руки, чтобы получше нянькать свой гнев. Повторяет и повторяет, он не верховод, плевать на него, он всего лишь такой-сякой.
Повсюду видит она приспеванье лета – уловка мошенника, думает она, бо кажется, будто мир способен познать одно лишь великолепие, хотя, быть может, так оно и есть, быть может, все можно исправить. И все ж, топоча сквозь одну ветхую деревню за другой, видит она, как объята каждая все той же тишью, покоем без болтовни и без гомона скотины, бо птицы и свиней давно не стало, а каких уж там ни увидишь собак, все костлявы и молчаливы. Не лают, говорит Барт, потому что теряют голос. Говорит так, будто слышит мысль у нее в голове, и ей хочется сказать, кто тебя спрашивал? Они идут мимо пса, тот кидает на них сиплый взгляд, что говорит, не так давно я вскочил бы да кинулся к вам со своим лаем, самым громким на эту деревню и среди всех ее псов, но теперь я слишком устал, я даже котов не гоняю, не то чтоб они тут остались, уж так давно я не ел, прошу вас, киньте кусочек пищи, если у вас есть хоть немного.
Большие дома вдоль дороги не утруждаются взглянуть, а вот глинобитные хижины и каменные лачуги – сплошь глаза, что наблюдают, прикидывают, кто эти прохожие чужаки. Она думает, это глаза, какие опустошают
Они идут по деревне, выстроенной целиком на холме, есть кузнец, он при деле, оборачивается поглядеть на них и говорит что-то, и сплевывает на дорогу. Она не понимает, почему Барт напрягается, годная его рука замирает у ножа. Она подходит к нему и шепчет, что он тебе сказал? Он не отвечает, и она смотрит из-за плеча его, но дорога пуста, и тогда она спрашивает еще раз, он отвечает не глядя, ничего, за нами идут. Она оборачивается и видит, что за ними идет сиплый пес, тыкаясь в воздух костями.
Она теперь видит, что страннее всего обращаются с ними беднейшие. Окажись она на этих дорогах одна, нищие донимали б ее на каждом углу, мослогрызы, как называет их Колли, те, кто тебе плечо сломает, напирая, чтоб отобрать еду. Вечно один и тот же типаж с протянутой рукой. Один-другой похожие на деда Бенни, человек, у которого легкие тарахтели да слиплись. И все-таки теперь даже попрошайки их не трогают. Видит она, как люди бурчат на Барта, пока она с ним проходит мимо. Кто-то принимается читать нараспев или креститься. Один малый отступает на обочину и отвертывается, словно ищет что-то выроненное из кармана. Она знает: Бартова рука им кажется проклятием. Думает, он небось всю жизнь на такое нарывается. Пытается вообразить детство, где полно вот такого, и каково оно. Знавала она таких вот, кто обращается с Бартом эдак пренебрежительно. Думает, колодезепоклонники они, так мама назвала б тех, кто молится вымышленным святым [46] . Это те, кто считает, будто, если родился с недостающим инструментом, навлечешь на них зло. Ей будь здоров известно, что они себе думают. Что, если столкнутся они с Бартом первым делом поутру, станут считать себя неудачливыми весь остаток дня. Что, если он вперяется во что-то в упор, во взгляде его усмотрят рок. И помоги им небеси, если хоть взгляд бросит он на ребенка. Рука у того ребенка усохнет, а то и того хуже, голова сделается больная, и он с того помрет.
46
В Ирландии насчитывается более 3000 источников, почитаемых как святые; с ними связаны разнообразные традиции христианских религиозных отправлений и богатый фольклор.
Джон Барт идет сквозь все это, словно конь в безупречных шорах.
Или же конь слишком гордый, чтоб удостоить взглядом.
Она копит храбрость, чтоб задать ему вопрос. Так все-таки, говорит она, что с рукой-то у тебя стряслось?
Он молчит слишком долго, и она думает, что обиделся, думает, зачем ты вообще взялась его спрашивать, тебе незачем знать. Люди увидят, как мы идем вместе, и решат, что мы женихаемся. Буду говорить, что я ему сестра.
И тут Барт говорит, мать рассказывала, что я делил утробу с волком. Волк оголодал и руку мне отгрыз. А потом я родился, а волк убежал и теперь бродит в глуши, и я с тех самых пор гоняюсь за ним по всей Ирландии. Вот почему я стал скитальцем. Вдруг он хохочет, смеха его она прежде не слыхивала, до чего он открыт миру и заразителен. Я верил в эту дрянь много лет, представляешь? говорит он. Откуда кому знать, что с нею случилось? Разве ж не до моего рождения произошло?
Он вдруг останавливается, опирает сапог о забор, затягивает шнурки большим и указательным пальцем.
Колли говорит, вот те нахер… ничего себе фокус-покус, как думаешь, научит он нас такому?
Она думает, что там ни говори о нем, а люди на дороге к нам не лезут. Если люди считают его проклятием, значит он вроде как защита.
Ступню ей донимает зуд, но Барт не сбавляет ходу. Без единого слова она останавливается и палочкой чешет, где зудит, слышит, как чертыхается Барт. Дорога идет через деревню, и она думает, что тут никакого прозиманья. Добротные дома выкрашены в дерзкие цвета. В одном-двух дворах гуляют отзвуки свиней. Псы полноголосы – трое лают не на этих чужаков, а на призраки, на шевеленье ветра, ни на что в особенности. Тут Барт останавливается и подает ей знак, чтоб подождала возле привязанного ослика, вперившегося в терпение.