Благородная империя

Виртанен Атеро

– Мы встречались? – удивился Шеркен.

– Конечно нет, у меня мало знакомых, – ухмыльнулся лейвор в халате, – но раз вы по делу, то, должно быть, большая шишка. Слухи здесь разносятся быстро… Но о чем я. Приветствую в мире нездоровых удовольствий! Меня зовут Верлон…

– Верлон Кихирихиннон, в прошлом аристократ, ныне наркоторговец. Я знаю.

– Грубо. Я предпочитаю «продавец счастья». У меня и для вас что-нибудь найдется, jenei…

– Tilaur Шеркен, – сказал Терну. – На задании из столицы.

– Какая неожиданность. Обычно столица сообщает

заранее… хотя я уже догадываюсь, можете ничего не говорить. До меня дошли радостные новости.

– Радостные? Империя обезглавлена.

– Нет, йеней Шеркен, все не так просто. Император Фенхорд поддерживал мою работу. Ведь вы понимаете, какой огромный вклад такие, как я, вносят в сохранение нашей Империи?..

Фенхорд верил только в принципы и не гнушался ради державы никаких злодеяний; при нем наркоторговля в колониях безостановочно росла и к последнему циклу достигла небывалых масштабов: зависимые аборигены весьма послушны. Имперские торговцы разлагали народы и, имея связи в преступном мире, легко узнавали об угрозах лангорской власти.

– …Но благородный Хинрейв очень возражал. Видите ли, то, что мы делаем, оказывается, жестоко и безнравственно. А я ведь следую правилам, все делаю в интересах государства… уважаю семь принципов… и первый вынуждает меня его ненавидеть.

– И мне есть за что, – Терну покачал головой, – но я предпочитаю четвертый. Зачем инструменты? На химикатах мало зарабатываете?

– Это… увлечение, – сказал Верлон, поигрывая скальпелем. – Мне нравится помогать обездоленным, если есть время, можно иногда и порезать кого-нибудь. Я любитель, не всегда хорошо получается, они иногда кричат, когда я их вскрываю, но потом всегда успокаиваются.

Терну поморщился, но сдержал отвращение; ему хотелось поскорее закончить и покинуть это ужасное место.

– Это порочно, но я здесь по другому делу, – прохладно заявил он. – Генерал Аффери утверждает, что у вас много информаторов, вижу, он знает, о чем говорит. Мне нужно все, что у вас есть на объект, приземлившийся в Норо Сарденте.

– А, это. Чего только о нем не рассказывают, только никто на самом деле ничего не знает или, по крайней мере, не говорит. Правда, мне все-таки кое-что известно. Бармен из «Гнили»…

– «Гнили»?

– Нравится название? Я придумал, – захихикал Верлон. – Мое заведение. Так вот, бармен видел незнакомца, а в нашей-то грязи, йенай Шеркен, все друг друга с одного взгляда узнают. Вот он его и запомнил, этого новичка, а тот переговорил с бандитом из «Мышей Норо Сардента» и скрылся.

– Кто такие эти «Мыши»?

– Большая человеческая банда. К слову о них… Как насчет сделки?

– Сделки?

– Знаете, что бывает, когда два голодных зверя видят добычу? Они не делятся, нет… Они убивают друг друга. Голод сильнее разума.

– Хотите убрать конкурентов, да? Кровавая стая этим не занимается, – сказал Терну. – Я не наемник.

– О, но разве шестой принцип не предписывает быть взаимным? Ведь вы просите меня о большом одолжении. Информация теперь в цене, вы ведь

сами слышали, сколько дают в Федерации за хороший компромат. Не хочу отставать от времени.

– Ваши интересы очень обширны, – усмехнулся Шеркен, – зачем вам все это? Вы получали бы гораздо больше, сохрани вы титул.

– Дворянство – это такая чепуха. Если бы дело было в деньгах… Тилур Мурдикин получает доход в пятьдесят миллиардов стилфангов, я – едва ли сотню тысяч, но я предпочитаю быть собой, а не тилуром Мурдикином, а знаете, почему? У вас скучно! Здесь куда лучше. А деньги – что деньги? Они ничего не значат.

– Чем вам так полюбился Аннаго? – спросил Терну; у него уже были некоторые смутные догадки, которые Верлон немедленно подтвердил.

– Грязь! – наркобарон бросил скальпель на стол. – Страсть и пламя жизни. В ваших дворцах все ненастоящее. О, как же мерзко, когда все лицемерят и прикидываются, и как смешно: все одержимы честью и чистотой имени! В Аннаго все совсем по-другому. В этих трущобах есть истинная боль и истинная радость, жизнь идет естественно, а не так, как хочет протокол. Вдали от неоновых улиц я построил царство искренности.

Романтика грязи представлялась аристократу несколько иначе, но он к своему удивлению понял, что согласен; где-то в подсознании при этом вертелась мысль, что такое отступничество нарушает четвертый принцип, «чти порядок».

Скука принимала среди избранных все больше извращенных форм, и с ней рано или поздно сталкивался любой дворянин, кроме тех, что проводили все свое время в битвах и путешествиях. Терну знал это не хуже Верлона; аристократские беседы о войне – с этого обычно начинались светские разговоры – быстро ему приелись, а любовь и сплетни его не увлекали.

– В ваших словах что-то есть, – сказал он, – но ведь и вы лицемер, нет? Говорите, вы продавец счастья? Но ведь тиннури делает людей рабами первого встречного, а что ждет, когда эффект пройдет? Стыд и унижение, что уж говорить об искусственном хессене…

– Вы не знаете людей, они не такие, как лангориты, вы удивились бы, если бы узнали, как они устойчивы к позору и насколько им легко забыть о гордости. Нам не понять людских удовольствий, но значит ли это, что их нет? Сомневаюсь. Они слабы, и всякий раз после этого «стыда и унижения» они приходят ко мне… нет, не мстить – умолять дать им еще дозу, а затем еще и еще, и так до тех пор, пока не сдохнут в своем темном подвале. Как видите, никакого лицемерия, – Верлон поднял руки. – Они просят, я даю. Все честно.

– Вы сами-то хоть верите в то, что говорите?

– Ну разумеется нет.

– Теперь понятно, как вы здесь оказались; вы погрязли в пороке.

– Я верю в естественность, и нет ничего естественнее пороков. Гордыня возвышает, гнев освобождает, двуличие дает успокоение; о, все мы рождены порочными. Каждый из нас от первого вздоха тонет в капризах и прихотях, и чем больше мы получаем, тем больше хотим. Скверно, скажете вы, а я скажу – прекрасно! Семи приниципам не под силу это изменить.