Благословенный. Книга 6
Шрифт:
Тонкие, преимущественно — стеклянные, стены оранжереи не служили препятствием для крупной чугунной картечи, вихрем врывавшейся внутрь и крушившей все вокруг. Первыми же залпами парламентская гвардия была рассеяна — увы, эти солдаты не имели боевого опыта и не умели смотреть в прямо в жерла орудий, изрыгающих чугунную смерть. Их подопечные — избранные народом законодатели, — в страхе бежали кто куда; столы, скамьи, стулья — все, что стояло на пути к выходу — было перевернуто, истоптано, изломано; лишь несколько смельчаков, не поддавшись общему страху, оставались сидеть на своих местах. Суд над ними был короток и прост: ворвавшиеся внутрь драгуны по четверо брали такого твердолобого за руки и ноги и, раскачав, попросту выбрасывали его из окна. Каждый новый человек встречался толпой издевательскими комментариями и гомерическим хохотом. Бегство
Так Совет пятисот прекратил существовать; однако эта пьеса не была ещё сыграна до конца: оставался долгий финал с Советом старейшин и Люсьеном Бонапартом в главных ролях.
Узнав об удачном окончании операции по разгону Совета 500, Люсьен поспешил в Совет старейшин, которому уже было известно о надругательстве над коллегами. Совет старейшин со страхом ожидал свою судьбу, и она явилась им: когда притихшие, внимательно наблюдающие за дверьми и ожидающие появления солдат депутаты увидели Люсьена, а не драгунов, пронесся невольный вздох облегчения. Депутаты Совета старейшин в большинстве своем были заранее согласны проголосовать за все что угодно, лишь бы скорей закончился ужас сегодняшнего дня и живыми вернуться домой. Люсьен вышел на трибуну. Он рассказал, что расстрел Совета 500 произошел по его собственной вине. Депутаты тут же согласились — ну а по чьей же ещё? Люсьен сказал, что Совет требовал объявить вне закона славного генерала Жубера, описал в красках как якобинцы угрожали генералу кинжалами; депутаты возмутились такой наглости. Дальше перешли к делу: Люсьен предложил узаконить роспуск Совета 500. Решение быстро приняли. Следующий оратор внес предложение утвердить новое правительство, состоящее из трех временных консулов — Военного консула Жубера, консула-электора Сийеса и исполнительного консула Роже-Дюко. И это предложение легко получило требуемое количество голосов.
И после этого председатель объявил дальнейшую повестку дня (точнее уже ночи). Депутаты вздохнули — кажется, пронесло. На лицах парламентариев появились улыбки — значит всё не так уж худо. Многим было жаль своих неразумных коллег. Но что делать, нужно как-то жить дальше. Плетью обуха не перешибешь.
Когда все несколько успокоилось и улеглось, когда сделавших свое дело солдат отправили в казармы, изрядно продрогший на свежем воздухе Бартелеми Жубер и самые близкие его сторонники вернулись под сень замка Сен-Клу. Их радостно приветствовали счастливые Сийес и Роже-Дюко. Кто-то предложил где-нибудь перекусить: ведь, начиная с полудня, события развивались столь стремительно и держали в таком напряжении, что все забыли про еду, и счастливые заговорщики вдруг почувствовали зверский голод. Будущие правители Европы нашли скромный стол недалеко от замка Сен-Клу.
Министр полиции Фуше, тем временем, был занят по горло: Уже вечером 24-го брюмера полицейские в общественных местах усердно расклеивали прокламации: «В Сен-Клу собрались Советы для обсуждения интересов Республики и Свободы. Когда генерал Жубер появился в Совете 500, чтобы указать на контрреволюционные происки, он чуть не стал жертвой убийцы. Но добрый гений Республики спас генерала. Законодательное собрание приняло все меры, чтобы защитить победы и славу Республики». Вот так. Понимай, как хочешь.
Половину ночи с 25-го на 26-е брюмера продолжалось заседание Совета старейшин. Явочным порядком присвоив себе все полномочия разогнанного Совета 500, Совет старейшин быстренько проштамповал все необходимые решения: введение Консулата,
Так или иначе, оба Совета стремились как можно скорее закончить это бесконечное заседание, и уже за полночь все вопросы повестки ночи были исчерпаны. Оставалась одна формальность — консулы должны дать клятву. С этим вышла незадача; клятва должна даваться в защиту конституции, но конституцию III года заговорщики низложили самим фактом заговора; ну а новой, естественно, еще не было. В спокойной обстановке это обстоятельство было бы трудно преодолимо и вызвало бы бесконечные дебаты, но сейчас, когда депутаты были до крайности утомлены, выход нашли быстро: Роже-Дюко, фактотум Сийеса, тотчас предоставил
Так появилась Конституция VIII года.
Тут же наскоро составили клятву на верность «Конституции, единой и неделимой Республике, Свободе, Равенству и народовластию», и в два часа ночи все было готово к принятию присяги. Несмотря на позднее время в зале опять собралась элегантная публика: зрители хотели до конца досмотреть редкое представление.
Под барабанный бой в зал вошли три новых консула. Председатель Совета Старейшин произнес слова короткой клятвы. Все трое клали руку на рукопись новой Конституции и говорили: «Я клянусь». Депутаты обнимались, и всё собрание скандировало: «Да здравствует Республика!»
Наступило утро 20-го брюмера. Переворот, а их во Франции последнее десять лет хватало, прошел на удивление успешно. Никого не убили, за исключением двенадцати гвардейцев и восьми депутатов Совета 500-т, погибших от картечи; Париж сожалел только о гибели гвардейцев. Утром общественное мнение приняло смену правительства, как данность: рабочие пригородов не собирались, как это было прежде в подобных случаях, защищать завоевания революции, влиятельные люди старого режима не призывали к восстановлению насилием свергнутого правительства — Париж и Франция в целом выразили молчаливое согласия произошедшему. Образованная часть нации приняла Жубера, молодого удачливого вояку, неподкупного генерала, способного запустить проржавелый государственный механизм, с осторожным оптимизмом. Только роялисты и рьяные католики были не в меру возбуждены: они наивно полагали, что Жубер станет вторым Монком, который триумфально возведет на трон Людовика XVII. Лишь позже, поняв всю глубину своей ошибки, они вновь начнут плести свои заговоры…
Временное консульство существовало до начала 1801 года, и всё это время публика наивно полагала, что консулы между собою равны. Однако, когда конституцию VIII года, наконец-то, прочитали, выяснилось следующее: реальной полнотой власти обладает только консул-электор Сийес! Военный консул Жубер — это, по сути, надстройка над военным министром, нечто вроде Верховного главнокомандующего; а исполнительный консул Роже-Дюко есть покойный проводник воли консула-электора. Ну, то есть — Сийеса.
Так расстрига-аббат, к несказанному возмущению монархической Европы, стал главою Франции. Могло ли из этого получиться хоть что-нибудь хорошее?
Не думаю.
* — по республиканской традиции, военным нельзя было входить в Собрание Совета 500.
Попаданец в собственное прошлое исправляет одну-единственную ошибку, повлиявшую на всю жизнь.
Глава 24
Известие о военном перевороте в Париже, несмотря на его очевидную ожидаемость, сильно выбило нас из колеи. Дел и так было невпроворот: Конгресс в Цюрихе достиг своего апогея. Кроме публичных заседаний и дискуссий, происходила постоянная подспудная работа, потребовавшая привлечения всех дипломатических сил, — мне даже пришлось отозвать из Мадрида Кутузова. Кроме того, потребовалось срочно затыкать дыру в Лондоне: после феерически коварного мистифицирования принца Уэльского, ставшего посмешищем всей Европы, госпожу Жеребцову пришлось спешно отозвать — слишком уж скандальным стало ее пребывание в столице Британии.
Ко всему прочему, в меня голова шла кругом: о чём бы я не думал, мысли постоянно возвращались к моей встрече с Софией и Аннет. Вновь и вновь я вспоминал ее адрес на улице Банхофштрассе, раздобытый для меня Скалоном, и не мог решиться ни поехать к ней, ни раз и навсегда выбросить, наконец, ее из головы. Дочь… Я так хотел, чтобы у меня была дочь. Я мечтал об этом еще в том, прежнем моём мире. И вот она, настоящая, живая, плоть от плоти, и совсем рядом со мной!
Днём было много проще гнать эти мысли прочь: бесконечная круговерть заседаний, раутов, встреч, совещаний и докладов позволяли мне на время забыть обо всём прочем. Но когда наступала ночь и я оставался наедине со своими мыслями, призраки прошлого всплывали в памяти, вновь и вновь растравляя давно вроде бы зажившие душевные раны.