Ближе к истине
Шрифт:
Московский стоял не более трех минуг. Он уполз, и мы снова увидели наш вагон. А в окне Нину и Тоню. Они улыбались и показывали на нас пальцем своим мужьям. Те нависали над ними, глядели в окно, старались рассмотреть нас.
Один из мужей, тот, что длинный и тощий, как тарань, махнул нам дружески рукой. И в этот момент электровоз рабочего поезда сипло свистнул. Состав дернулся и медленно покатил.
Бабки сгребли свои похудевшие мешки и пустые ведра и побежали к машине. Поднимая выше колен юбки, подсаживая друг дружку, ринулись в кузов. Мы скромно ждали, когда
Бабы уселись. Шофер, выставив ногу на подножку, глянул на нас, кивнул, разрешая садиться.
— Давай, путешественники!
Мы бросили свои рюкзаки в кузов и полезли сами.
Бабы, увидев нас, загомонили, засмеялись.
— Цэ шо такэ? — заверещала бойкая чернобровая молодичка. — Та чи гости до нас?
— О — о-о!
— А — а-а!
— Та до кого ж цэ воны таки гости гарнэньки да чистэньки?
— А у нас девчата мэдови!..
Женя ухмылялся, поглядывая на меня. Мол, как, принимаем приглашение? А я наметил: выедем за Абинск и слезем. Солнышко к закату, погода отличная, переночуем в лесу и завтра утром, отдохнувшие, двинем уже по — настоящему пешком.
Отъехав от Абинска километров пять — шесть, я крикнул бабке, что сидела возле кабины:
— Постучи, пусть остановит!
Бабы подняли протестующий крик.
— Чого это?!..
— А як же наши девчата мэдови?
— Га — га — га!
Шофер остановился, высунулся из кабины.
— Что случилось?
— Мы сойдем! — крикнул я.
Женя, недоумевая, засуетился. Я спрыгнул на дорогу, принял от него рюкзаки, потом и его самого. Да не удержал, он свалился, ударился об дорогу.
Машина ушла, мы остались. Кругом лес и горы. Наконец-то!
— Ты чего, старик? — уставился на меня Женя, держась за ушибленную коленку. — Так хорошо ехали. Такие гостеприимные женщины…
— Все, Женя. Хватит дурочку ломать. Переходим в автономный режим.
— Да? — он осмотрелся. Впереди вставали горы, поросшие лесом. Дорога убегала в ущелье меж гор. Сзади над дорогой сомкнулись кроны высоченных тополей. Внизу слева раскатилась по камням речка Абинка. За речкой зеленел лужок, а дальше тянулось распаханное поле. — А ты знаешь, здесь хорошо! Мне нравится.
— Вон там, на той лужайке, мы и поставим палатку, — сказал я.
Женя глянул на меня с уважением и молча покорился.
Мы перебрались вброд на ту сторону речки, сбросили рюкзаки, и Женя сразу пошел к воде. Ополоснул руки, лицо. Пришел счастливый. Мы поставили палатки, развели костер, приготовили ужин, между делом любуясь природой. На поле паслась стая ворон. Они слетали с тополя, который возвышался над нашими палатками. Солнце быстро садилось в той стороне, где остался Абинск. Бросило сноп сверкающих искр и скрылось за вершинами деревьев.
На реку, затем на лужайку надвинулась тень. И потекла дальше по вспаханному под зябь полю. Воронье закаркало недовольно, взлетело и облепило тополь над нами. Женя стал кидать в них камнями, прогоняя.
Опустились сумерки, стеснились вокруг нашего костра.
Женя пишет: «По ту сторону горной речки кто-то курил».
И описывает, как Глорский, пошедший с котелком
Родился Женя в поселке Таловая Воронежской области. Потом жил в Острогожске, на берегу речки Тихая Сосна. Там, где родился и вырос художник Крамской.
Все предки его — коренные россияне. От них с генами перешли к нему любовь к земле, природе, тишине. Я понял это тогда, глядя на него, притихшего, счастливого, ушедшего в себя. Вспоминал, как он тяготился многолюдием и сутолокой Москвы. Как рвался из города на просторы окраины, к реке, в лес.
Нашим излюбленным местом в Москве, когда мы учились в Литинституте, был Серебряный Бор. Ездили мы туда автобусом № 20. Там, лежа на теплом песочке или на лежаке, подставив спину солнышку, он писал тогда роман «Тысячелетний дождь», который так и не вышел в свет. А я, стараясь не мешать ему, читал учебник.
Однажды к нам прискакала ворона и стала нахально рыться своим огромным, похожим на кайло, клювом в наших вещах. Женя сказал;
— Витя, прогони ее. Она видела, как мы покупали бутерброды, и теперь ищет их.
Я стал прогонять ворону, но она не только не ушла, она бросилась на меня драться. Мы обалдели. Женя швырнул в нее босоножек. Она отпрыгнула, но потом снова пошла к вещам, где в портфеле действительно были бутерброды с отварной севрюгой.
— Слушай, старик, надо пожертвовать один бутерброд, иначе она не даст нам заниматься.
Пришлось отдать ей один бутерброд.
Ворона склевала его и прониклась к нам полным дове
рием. Она перелетела и села к Жене на подголовник лежака. Жене понравилось это.
— Давай, старуха, диктуй, а я буду записывать, — сказал он вороне. Она заинтересованно посмотрела на раскрытую пайку одним, потом другим глазом. Может, она думала, что это сыр. Пыталась даже клюнуть. — Ну ты! — прогнал ее Женя. — Роман не опубликован еще. Иди-ка ты к Вите и займись политэкономией.
Ворона перелетела ко мне и стала рассматривать раскрытый учебник. И пыталась клевать его. А потом снова полезла в портфель.
Вокруг нас собрались дети и ребята повзрослей. Потом потихоньку придвинулись взрослые мужчины и женщины. И все думали, что это наша прирученная ворона. Просили нас, чтоб она еще что-нибудь сделала. Мы открыли портфель, и ворона вытащила сверток с бутербродами, растрепала его и высыпала бутерброды на песок. Публика покатывалась, а Женя, который очень любил бутерброды с отварной севрюгой, натянуто улыбался.