Близкие люди
Шрифт:
— Может, поедем, ребята? — попросил прораб жалобно — он очень не любил, когда они при нем ссорились, — и снова закурил. — Поздно уже, чего сидим-то?..
Степан проследил за мозолистой прорабской ручищей, которая описала дугу и приблизилась к малахитовой, дивной красоты пепельнице, замерла над ней и деликатно стряхнула вонючий серый пепел.
Черт побери.
Степан отвел взгляд и быстро посмотрел снова, боясь ошибиться.
В пепельнице лежали рядышком два окурка. Два. А Петрович потушил в ней только один.
— Саша, — спросил Степан рассеянно, — а уборщицы у нас во сколько убираются?
— Обычно
— А откуда они начинают? — Степан знал ответ на этот вопрос, хотя до сегодняшнего дня уборщицы его совершенно не интересовали.
— Отсюда. А что, Степ?
— Пол плохо помыт? — спросил Белов и с интересом посмотрел себе под ноги. — Или ты решил, что они тоже должны тебе рассказать, где были и что делали до часа «икс»?
— Может, и они должны, — проговорил Степан спокойно. Теперь он знал совершенно точно, кто именно вытащил из его сейфа тетрадку Володьки Муркина и кто заставил охранников тушить унитаз. Осталось только пережить это. — Давайте по домам, мужики. Время двенадцатый час, а завтра с утра всем на работу. И опаздывать я никому не советую.
— Я тебя подвезу, — буркнул Чернов в сторону Саши, — иди собирайся.
— Спасибо, — пробормотала Саша, — я сейчас. — И выскочила из кабинета, как будто боялась, что Степан ее остановит.
— А я тогда тебя подвезу, Петрович, раз уж дам на мою долю не осталось, — предложил Белов, — или ты на машине? — Прораб помотал головой, отвергая это предположение. — Тогда я спускаюсь, пошли, Петрович!
Петрович заерзал на стуле, как будто сделал движение, чтобы встать, но не встал, остался сидеть.
— Ты чего? — спросил у него Степан, когда за замами закрылась дверь. — Ночевать решил остаться?
Слова давались ему с трудом, как будто в горло напихали резаной бумаги.
Всего пару дней назад он услышал, как Саша — его Саша! — говорила по телефону, и разговор этот не оставлял никаких сомнений в том, что она знает об убийстве Володьки Муркина гораздо больше, чем хочет показать. Он старался не думать об этом, откладывая все свои думы на потом, словно «потом» будет проще и появится возможность как-то примириться с этим и жить дальше. Он не очень представлял себе это спасительное «потом», но знал — начни он думать всерьез, и произойдет то самое худшее, чего он боялся и о чем старался позабыть, потому что предотвратить все равно было не в его силах.
Он всегда отлично умел рассчитать свои силы и всегда знал, что ему по силам, а что нет. Может, если бы он не знал этого так хорошо, он смог бы что-то изменить?..
Прораб смотрел на него с сочувствием, как отец на сына-подростка, которого впервые в жизни побили одноклассники.
Степану казалось, что он все знает и старательно прикидывается, чтобы никому не усложнять жизнь.
Почему-то Степана это злило.
— Ну что ты молчишь, Петрович?
— Я с тобой поговорить хотел, — сказал прораб виновато, — я понимаю, что сейчас не ко времени, но…
— А до завтра никак нельзя отложить?
— И до завтра можно, Андреич, — пробормотал прораб, поднимаясь, — конечно, можно. Что ж я, не понимаю, сколько всего на тебя…
— Ты мне и так очень помогаешь. И еще больше поможешь, если в следующий раз некондиционные плиты сразу завернешь, а не заставишь меня с ними валандаться.
Это был удар не в бровь, а в глаз. Напоминанием о плитах Степан как бы моментально поставил подчиненного на должное, подчиненное, место.
— Я совсем не про то хотел сказать, Андреич, — пробормотал совершенно уничтоженный прораб, — я про Муркина хотел… Да это и не важно, наверное… Ты меня прости, Андреич, что я не в свое дело лезу, просто я думал… А плиты что ж… Последний раз… Будем следить. Как-то все сразу навалилось, и не работали несколько дней, а потом сразу столько всего, вот я и того… недоглядел, но я… Да и бог с ним, с Муркиным этим, а плиты, я знаю, моя ошибка, плиты эти…
Если бы Степан на самом деле услышал хоть слово из того, что растерянно бормотал прораб, если бы все его мысли не были так торжественно-печальны, если бы на десять секунд он перестал жалеть себя и всплыл на поверхность лужи черной меланхолии, в которой он с таким удовольствием пускал пузыри, и выслушал бы то, что Петрович хотел ему рассказать, все кончилось бы. Смерть разнорабочего Муркина была бы разъяснена, и приведенный в движение механизм убийства заклинило бы на следующем обороте.
Но Степан прораба не слушал. Ему было не до прораба и не до его рассказов. Он думал о несправедливом устройстве мира и горевал над своей растоптанной верой в людей.
— Поедем домой, Петрович, — предложил он, краем уха отметив в сбивчивой прорабской речи фамилию Муркина, — у меня в квартире нянька сидит неотпущенная, а мне еще доехать…
Они вышли друг за другом, и Степан погасил свет в кабинете и в приемной.
Ни один из них не заметил приоткрытой двери в коридор и не услышал торопливых и мягких шагов, удалявшихся в сторону лестничной клетки.
С утра начались свеженькие, утренние неприятности.
Спал Степан плохо и потому встал в шесть, злой и раздраженный, как навозная муха, не получившая свою порцию навоза. От горячей воды его разморило, от кофе заболел желудок, а от утренних Ивановых воплей что-то как будто поминутно лопалось в голове и застилало глаза и уши. Иван же, как назло, был необыкновенно свеж, бодр и общителен.
Приняв на себя ежеутреннюю порцию холодной воды и услышав от отца, что он супербизон, Иван уселся за стол, скорчил рожу при виде кружки с морковным соком и принялся подробно пересказывать содержание книжки «Танки», купленной вчера на Арбате.
— А зачем вас на Арбат носило? — поинтересовался Степан, не в силах уследить за сложностями танкостроения двадцатого века в России и ее окрестностях.
— Ну па-а-па! Ты что? Это же очень большой книжный магазин! Там сколько хочешь книг можно купить! Ты разве не знаешь?!
Слегка пристыженный, как будто сын уличил его в склонности к поджогу публичных библиотек, Степан потрепал золотистую макушку.
— А спать ты во сколько лег?
— Да рано, пап! Я так рано не могу слать, но Инга Арнольдовна сказала, что если я хочу, чтобы она мне почитала, придется ложиться в девять. Пап, скажи ей, что в девять даже грудные дети спать не ложатся!