Боевая птица

Кейс Сия

Пытаясь отвлечься от своих мыслей, Вайн подошел к грубо сколоченному столу и вытащил из-за пазухи маленький сверток. Внимание Рейвы стразу же перекинулось на него, и нетерпение с каждой секундой все яснее читалось в ее глазах. Вскоре она уже истекала слюной, уставившись на едва теплую лепешку, которая вызвала бы отвращение одним своим видом, если бы не голод.

Вайн разломил ее пополам и, усевшись рядом с сестрой, протянул ей половину.

— Эй! — Возмутилась Рейва. Она поспешно разломила свою часть еще надвое и протянула половину брату. — Это тоже бери себе.

Вайн

проигнорировал ее:

— Я больше ничего тебе не принес. Ешь, это все тебе.

— Я не буду, потому что это твоя доля. Я сижу дома, а ты работаешь.

Вайн отвернулся:

— Нас там кормят.

Рейва схватила брата за подбородок своими маленькими пальчиками и заставила повернуться к ней лицом. Девочка заглянула ему в глаза и прищурилась:

— Врешь.

— Не-а.

— Да, врешь. Был бы ты такой тощий, если бы вас там кормили! Бери живо!

— С каких пор ты мне приказываешь!?

— Потому что я лучше знаю, что тебе нужно!

Вайн не выдержал и рассмеялся. Серьезное лицо Рейвы тоже мгновенно смягчилось, она положила голову брату на плечо:

— Знаешь, — Прошептала она. — у моей подруги есть осел. Она постоянно им хвастается. Надо мне будет тоже похвастаться тобой.

— Эй! — Возмутился Вайн. — Это кто еще осел!?

— По упрямству ты их даже превосходишь.

— Уж кто бы говорил, Рейва!

Улыбка сестры показалась Вайну грустной, он постарался приободрить ее, шутливо высунув язык, но Рейва никак не отреагировала. Она уставилась в одну точку — куда-то на старую стену, по которой плясали странные тени. Вайн обнял девочку за плечи:

— Что случилось?

Рейва долго молчала, и Вайн не собирался заставлять ее ответить. Юноша прижал сестру к груди, обнимая так крепко, как только мог. Дома было холодно, и ветхое платьице Рейвы не спасало ее от постоянных мурашек. Вайн надеялся, что она согрелась хотя бы от его тепла, и когда ее дыхание выровнялось, он уверился, что сестра уснула. Но голос девочки прозвучал в тишине даже слишком громко, хоть и был едва сильнее шепота:

— Я так скучаю по тебе, Вайн. Постоянно. Тебя нет целыми днями, ты приходишь только ночью, такой уставший, словно из тебя выжимают все соки. Я волнуюсь за тебя.

— Не о чем волноваться. Просто не высыпаюсь.

— Люблю тебя. — Прошептала девочка, по ее голосу было понятно, что она едва держалась на поверхности сознания, борясь с чудовищем, называемым сном.

— Я тебя тоже, лисенок. — Вайн чмокнул Рейву в щечку.

Вскоре девочка засопела, и юноша поднялся с ней на руках. Зайдя в маленькую комнатку, где стояла кровать Рейвы, Вайн аккуратно уложил ее в постель и накрыл старым тонким одеялом. Сам он дрожал от холода и усталости, но старался не придавать этому значения.

На скамейке, стоящей возле стены, лежало тонкое покрывало, которое сползло на пол и теперь свисало, словно какая-то штора. Вайн медленно и сгорбившись подошел к своему спальному месту, резким движением вернул покрывало на место и улегся сверху.

Он уснул за считанные мгновения, затерявшись в собственных мыслях, словно в лабиринте, возведенном его же собственным разумом, который он порой переставал

узнавать.

— Ты вовремя, Элерти. — Грамт похлопал Вайна по плечу, но в его тоне не было и капли доброжелательности.

Вайн лишь кивнул ему вместо приветствия и пошел дальше, вглубь помещения для городских гвардейцев, больше походившего на конюшню или на что-то подобное, предназначенное для скота, но никак не для людей.

Настойчивый голос одного из гвардейцев разносился по всей довольно большой комнате, оседая в памяти его слушателей. Вайн мог поклясться, что в истории, которую он сейчас рассказывал, не было ни единого слова правды, но юноша не собирался заострять на этом внимания — его и так недолюбливают.

Вайн отличался замкнутостью и прямолинейностью, и иногда это раздражало его в самом себе. Его никчемный язык зачастую опережал мысли, высказывая людям все, что он о них думал. Поэтому сейчас Вайн даже не стал подходить к компашке, окружившей рассказчика со всех сторон. До начала его сегодняшней службы оставалось около получаса, и юноша, заняв место где-то в стороне, принялся проверять вид своей гвардейской формы.

— О, ты еще жив? — Съязвил один из гвардейцев, увидев Вайна. — Я-то думал, побережешь себя, не явишься сегодня. После твоих-то обмороков!

Компания засмеялась, заставив Вайна молча прожигать их взглядом.

— Понаберут всяких тощих дворняг, они не то, что меч держать — на ногах стоять не могут!

Гвардейцы снова заливисто рассмеялись, и Вайн поспешил направиться к выходу, ощущая, как эти полудурки тычут ему в спину пальцем. И что такого он им всем сделал?

За ту пару недель, что Вайн служил в гвардии, ему не заплатили ни гроша. Капитан обещал зарплату только через месяц, а пока что Вайн едва сводил концы с концами и забавлял остальных своими мучениями. Он никогда еще не испытывал такого унижения, как в тот момент, когда потерял сознание от голода прямо на посту. Разумеется, его напарник Хав растрепал об этом всем, и вместо хотя бы капли сочувствия (что уж там говорить о помощи) Вайн получил целый океан злорадства и цинизма. Эти люди считали, что так и должно быть — Вайну, родившемуся и выросшему в самом бедном районе Грери предстояло всю жизнь прожить в голоде и бедности, будто он это заслужил. Южные кварталы города считались самым неприглядным, грязным и гнилым местом в столице. Его жителей никто не хотел видеть среди своих работников, словно они были помечены каким-то клеймом, и только благодаря нехватке гвардейцев Вайн смог устроиться на эту с позволения сказать «работу».

Предзимнее рассветное небо окрасилось такими цветами, которые выглядели так, будто грустный художник, создающий серую, почти бесцветную картину, решил добавить туда немного цвета — синего или фиолетового, а потом стал размазывать эту краску по белому-белому холсту, и на фоне неровного серого цвета стали проглядывать белые полосы от кисти. В холодном, почти ночном воздухе дыхание вырывалось облачками пара, а подоконники, крыши и рамы окон приземистых домишек, будто тоже укутывающихся на зиму, покрылись инеем, словно пирожное сахаром, медленно тающим с наступлением утра.