Боевой 19-й

Булавин Михаил Яковлевич

Устин не любил делиться своими впечатлениями о бое, но с удовольствием слушал рассказы других.

— А дрались они, как бы это вам сказать, вяло, что ли, — говорил Зиновей. — Вот пробег мимо меня один из ихних, бросил я клинком и не достал'его. Ах, думаю, стервь, — и оглянись. А он, черт шалопутный, как только отбег, так и остановись. Клинок опустил, и сам ровно баба на телеге. Аль что с ним сделалось, аль думал, что пощадят его — не знаю.

— Ребята! — подбегая,

крикнул Решетов. — Во двор к казармам кличут, на политчас. Сейчас нам новости расскажут. — И побежал дальше крича: «Ребята!»

Бойцы, заслышав о политчасе, тотчас же оставили костры и котелки, собрались во дворе. Всем хотелось знать, что делается сейчас в республике, какое положение на фронтах и каковы успехи Красной Армии.

— Занятный этот «курский соловей», — ласково заметил Зиновей, — гляди, как бегает, без отдыха, ровно бы и не был раненый.

— А я вот ни разу не был ранен. И вот знаю, что шашка меня не достанет, но чую, пуля скосит, — задумчиво проговорил Устин.

— Ты это чего, Устин?

— Так, ничего, — махнул он рукой.

На политчас собрался весь эскадрон. Выступал Паршин. Ему доставляло огромное удовольствие передать бойцам те последние известия, которые он получил из полка.

По мере того как Паршин говорил, бойцы подходили ближе, теснились, иные выкрикивали: «Повторите, товарищ командир, ветер мешает».

И Паршин охотно повторял:

— «Сегодня ударная группа двенадцатой армии, после упорных десятидневных боев разгромила белые армии под Орлом и Кромами. Противник бросает оружие, боеприпасы и спешно отходит в южном направлении».

Бойцы хлопали в ладоши, кричали «ура». Сейчас они долго будут обсуждать подробности этой радостной победы. Но взоры их чаще и чаще останавливаются на городе Воронеже. Он стоял на виду, в четырех километрах. «ВозьмехМ. Не сегодня-завтра, а возьмем».

Дымились костры. Ветер поднимал и нес песню:

Все тучки, тучки понависли,

Во поле па-ал туман.

Скажи, о че-ом задумался,

Скажи нам, атаман.

Темень и тлеющие костры делали все вокруг неузнаваемым, незнакомым. Во дворах стучали топоры и визжали пилы. Саперы сбивали плоты.

На холмистой возвышенности сверкали тусклые огоньки города, а внизу в каких-нибудь километрах двух, протекала неширокая и немноговодная река Воронеж.

«И вот поди же ты, немудреный, но водный рубеж, — думал Устин, — не преодолеешь его — не попадешь в город».

Начдив 6-й кавалерийской дивизии получил приказ командира корпуса выставить

сорок пулеметов на линии Придача — Монастырщина, при помощи плотов и в брод переправиться на правый берег, снять заставу белых и под прикрытием артиллерийского и пулеметного огня ворваться с восточной стороны в город.

Паршин с бойцами и с местными жителями лазил по берегу и устанавливал места брода.

С противоположной стороны реки взвивались ракеты: белые стерегли цереправу.

Ночью, когда были приготовлены плоты, солдаты неслышно подтаскивали их к реке. Паршин, готовя свое подразделение, предупреждал Устина:

— Помни, Хрущев, ты будешь переправляться на плоту один из первых. Под прикрытием огня из твоего пулемета будут идти в брод бойцы. Как только зацепишься за берег, жди товарищей и моих приказаний.

Через час Устин лежал на спущенном в воду плоту за пулеметом с молоденьким бойцом Симаковым. Тут же несколько бойцов, вооруженных винтовками и гранатами, ждали сигнала к переправе.

Паршин с силой оттолкнул плот и крикнул:

— Вперед! — как будто первый услышал в это мгновение грохот начавшейся канонады и яростный стук пулеметов.

Белые ответили тотчас же. На берегу реки вспыхнуло несколько взрывов. Устин, заметив вражеский пулемет, направил на него огонь, открыв таким образом себя, но этим он отвлек опасность от своих товарищей, переправлявшихся через реку. И только он подумал об этом, как над головой затенькали пули.

— Ложись, ребята, прижимайся к плоту! — крикнул он.

Плот, покачиваясь и поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, мешал вести прицельный огонь.

— Греби, ребята, нажимай на весла, — подгонял Устин и услышал, как кто-то охнул и, скрипнув зубами, простонал:

— Накось весло, погреби... о-ох!.. Да как же это, ребята? ..

Слово «погреби» прозвучало для Устина скорбно, как «похорони». Плот качнулся, и студеная вода разом обдала Устина, намочив шаровары й стеганку, ему стало жутко. Раненый неожиданно замолк. Кто-то сказал:

— Ребята, он уже мертвый.

Река представлялась Устину необыкновенно широкой. «Да уж не плывем ли мы вниз, по течению? — подумал он с опаской. — Ведь этак попадешь черт знает куда».

Плот неожиданно вздрогнул и остановился.

— Берег! — обрадовался Симаков.

— Прыгай! — скомандовал Устин. — Подтягивай, вытаскивай... Вот так.

С тяжелой* намокшей одежды Устина стекала вода. Дробно стучали зубы.