Боевой 19-й

Булавин Михаил Яковлевич

— Потерпи, осталось немного. Скоро доедем. Вот уж и город виден. А там тебе враз перевязку сделают, сестрица лекарство даст, дунет, плюнет — оно все и пройдет.

Вечером Устин сдал Зиновея в госпиталь и отправился в штаб укрепленного района.

В этот же день рота Паршина присоединилась к регулярным частям и вечером вступила в Воронеж.

Застава. Плехановская улица с одноэтажными серыми и белыми домиками. Она пряма, как стрелка. В конце ее высится громадина монастыря с тонким

шпилем колокольни. По улице маршируют красноармейцы и вооруженные отряды рабочих. На окраинах города граждане роют окопы. На домах висят не просохшие от клея приказы штаба укрепленного района о том, что город Воронеж объявляется на осадном положении.

Здесь было так же шумно,, тесно и* тревожно, как и в других прифронтовых городах. Но иное чувство охватило Паршина, когда, пробравшись сквозь толпу к угловому дому, он прочитал воззвание.

«К оружию! К оружию!.. Помните, только ощетинившись стальными штыками, только вооружившись до зубов, только поставив под ружье всех и связав себя революционной 'дисциплиной, мы прогоним врага».

Это — тревога/ Но она не вызывала у населения того панического настроения и бестолковой суетливости, как это было в Тамбове. На лицах людей Паршин видел выражение деловой, озабоченности и решимости.

Он не шел, а бежал, стремясь скорей попасть к коменданту укрепленного района и получить новое назначение.

В дверях штаба он лицом к лицу столкнулся с Устином и, ахнув, вцепился ему в плечи.

— Ты откуда!? Дери меня за волосы, — подставлял он голову, — чтобы я поверил, что это ты.

Устин до слез смеялся от радости, обнимая командира.

— Товарищ командир, живой я, ей-право. Это я.

— А Зиновей Блинов? Где он? Что с йим? Живой, убит?

— Ранен, товарищ командир.

— Куда? Да говори же ты! Чего мы стоим здесь.. < Бежим к нему!

— В госпиталь сдал его.

— Бежим! Бежим же, черт возьми!

Устин едва поспевал за Паршиным.

В госпитале Паршин употребил всю свою силу убеждения, чтобы его с Устином допустили к раненому.

Зиновей увидел их, молча заулыбался. Паршин поднес пальцы к губам.

— Ни-ни!.. Ни слова. Я все знаю, — предупредил он, садясь на край койки.

И сколько тепла, дружеского участия увидел Устип во взгляде этого сурового человека! На щеках Зиновея пробился слабый румянец. Отделяя каждое слово, он тихо проговорил:

— Город... белые... займут... нас всех здесь... — Зиновей закрыл и открыл глаза.

— Ни-ни! Молчи, Зиновей. Город мы не отдадим. А ежели что случится, — он близко придвинулся к Зи-новею, — я сам с пулеметом встану у твоих дверей.

Попрощавшись с Зиновеем,

Паршин и Устип узнали у врача, что рана Зиновея тяжелая, но опасаться за его жизнь оснований пока нет.

Уже стало темно, когда они вышли на улицу. В городе было пустынно. По улицам ходили патрули. В штабе укрепленного района Паршин получил распоряжение влиться со своей ротой в отряд военкомата.

В последние часы, готовясь к бою, не раз вспоминал Петр Паршин о боевых товарищах, о.раненом Зи-новее и белокурой подруге Наде. И не знал Паршин, что в тамбовском госпитале она умирает от ран, называя в бреду его имя. Не знал и Устин, что почти вслед за ним десятки километров провез казак в обозе истерзанную Наталью.

Мчалась к Дону на взмыленных конях шайка полковника Русецкого. Полковник вел казаков по степным яругам, объезжал города и большие села. Не было расчета встречаться с беспокойными селянами и делить с ними свою добычу. Ревниво оберегалось добро, все, что плохо лежало на пути, увлекала с собой конная лавина.

Сто пятьдесят плененных коней, десятки голов крупного рогатого скота, обоз с кожей, сукном, шелком гнала сотня домой. Будет праздник, будут песни.

В клубах пыли монотонно тарахтела обозная телега. Растерзанная, с потухшим взором выплаканных глаз, в каком-то одуряющем сне ехала на ней Наталья Пашкова. За неделю стремительного пути, измученная, она потеряла счет дням. Казак не отпускал ее от себя ни на шаг.

Когда же окончится эта бесконечная степь?! Есть же у морей берега, у рек истоки, устья, у лесов начало и конец. Где ж ее хоть смертный конец? И бездумно, словно в пустоту, смотрит вперед затуманенным взглядом Наталья. Солнце встает большое, розовое, катится палящее по синему своду и уходит холодно-багровое -за горизонт...

— Э-э! Баба-дура! — тронул Наталью концом ножен казак, который ее увез. — Аль не видишь?

— Господи! — вскрикнула Наталья. Она узнала родные места. Вот здесь, на этом перекрестке, она про* щалась с Устином, а на том холме ее схватил этот проклятый казак. Оттуда начался ее страшный путь.

— Пустите меня ко двору! — не своим голосом закричала Наталья. — Пустите за ради Христа!

Казак осклабился, трогая языком обветренные губы. Задыхаясь от рыданий, Наталья молила казаков:

— Родненькие вы мои!.. Золотые!.. Ну, пустите. .. Прошу вас!..

— Гуняев, брось ты ее к чертовой матери! — раздавались голоса.

— Что ты связался с нею?

Гуняев сверкнул глазами:

—- Не трожь!. *Моя она!

Кто-то отъехал в сторону и крикнул:

— Урядника Гуняева к пол-ков-ни-ку!

Гуняев ухмыльнулся и, отъезжая от телеги, бросил на ходу: