Бог из глины

Соколов Иннокентий Дмитриевич

Рассматривая очередную фотографию, Сергей ощутил знакомый зуд. Похоже, у него действительно будет много работы…

2. В прихожей

Зима и не думала уходить. Она огрызалась холодами, от которых трещали деревья в саду, плевалась грязью, что проступала сквозь медленно тающий снег. Март выдался на удивление холодным. Словно кто-то решил продлить зиму еще на месяц. Обои в зале окончательно пожелтели, пошли миллионами трещин. Каждый раз, заходя в залу, Сергей с тоской раздумывал о предстоящем ремонте. Ну кто, скажите на милость придумал такой глупый способ отапливать дом?

Мало того, что от перегретой штукатурки

першило в горле, так еще и гудение обогревателя некогда уютное, теперь окончательно приелось, и действовало на нервы. Каждое утро, просыпаясь от невероятного холода, Сергей первым делом слегка отодвигал ставни, надеясь увидеть, как сквозь тающий снег проступают мерзлые комья земли.

Местами так оно и было, но почти каждую ночь, упрямая зима насыпала новый слой снега, кутая остывшую землю белоснежной простыней. Иногда Сергею начинало казаться, что весна не наступит, и время застынет навеки, вместе с осточертевшими холодами, покрытыми инеем стеклами и опротивевшим гудением обогревателя в библиотеке.

Надежда в последнее время впала в состояние близкое к зимней спячке. Она передвигалась по дому словно тень, глядя перед собой отсутствующим взглядом, впрочем, оживая ненадолго, когда бесполезное солнце заглядывало в окна, заставляя искриться покрытые инеем подоконники.

Каждый раз, когда Сергей слышал ее неуверенную поступь, ему хотелось подбежать к супруге, и как следует тряхнуть, чтобы согнать с ее лица это сонное выражение.

(А еще она заметно поправилась, и пусть тебя не смущает ее взгляд. Где-то в глубине ее глаз, вспыхивают и тухнут лукавые огоньки. Бьюсь об заклад малышка явно что-то замыслила!)

Впрочем, Сергею было не до нее. Он махнул рукой, на все эти семейные баталии, предпочитая плыть по течению, благо пока была такая возможность. Вместо этого Жданов часами просиживал в библиотеке, листая журналы, вороша давно ушедшие деньки, прикасаясь к ним, поглаживая, душой ощущая, как застывшее в пыльных страницах время, оживает под его прикосновениями, возвращая туда, куда не попасть обычному человеку.

(Если он, конечно, не обладает даром поворачивать время вспять…)

С самого утра Надежда возилась на кухне, Сергей со своей стороны надолго обосновался в библиотеке, и только ближе к обеду спустился ненадолго, чтобы посмотреть, как идут дела. Все было в порядке.

(Как всегда…)

Оставив супругу внизу, Сергей не спеша, поднялся по лестнице, толкнул дверь, ведущую в прихожую.

Там было холодно — вода в железном ведре, что стоящем у тяжелого, допотопного шкафа для обуви, покрылась ледяной коркой. Сергей остановился посередине комнаты.

Каждый раз, заходя в дом, он словно переступал через самого себя. Как будто проходил сквозь невидимые ворота, что отделяли один мир от другого. Из зловредной суеты будней, он переносился в светлую пастораль детства, что отзывалось иногда осколками воспоминаний, обрывками запахов, сочащимися из щелей.

А еще его интересовало — что же там, под крышкой погреба, крашенной в один цвет с полом.

Задумавшись, Сергей ударил по ней ногой. Ничего не произошло — крышка оставалась неподвижной. Опустившись на корточки, Жданов принялся исследовать ее. Взгляд тут же обнаружил блестящие шляпки гвоздей, которыми и была намертво прибита крышка.

Нечего было, и пробовать открыть ее. Разве что поддеть ломиком, но Сергей решил, что, вряд ли то, что находится внизу, стоит всех этих усилий.

Что может быть ценного в заколоченном погребе? Пыль и плесень? Белесые лохмотья паутины да холодный земляной пол, покрытый неровным слоем мусора, оставшегося еще с тех времен, когда в погребе хранилось разное добро.

Хотя, если пройтись по закоулкам

памяти, возвращаясь в беспокойное детство, можно найти много чего интересного. Иногда достаточно просто вспомнить…

Сережка частенько пропадал за пыльными шторами, предпочитая тихий уют влажных помещений шумному гаму, царящему за калиткой бабушкиного дома. Он откидывал шторы и переносился в другой мир. Мир, в котором нет места глупым проблемам, что люди создают сами себе. Там, за шторами было другое время. Это время застыло в старых вещах, обросло мохнатой паутиной, припорошилось отсыревшей пылью, превратившейся в грязь в затхлом воздухе подвала. Омшаник, полный разных чудес, где разбитые ульи соседствовали с останками кровати и растрескавшимися от времени оконными рамами, с притаившимися в углу сундуками с сокровищами, только и ждущими, чтобы мальчуган запустил в них свои руки — был похож на кусочек другого мира.

Иногда достаточно было присесть на корточки и закрыть глаза, чтобы перенестись хоть ненадолго в прошлое. Прислониться спиной к холодным стенам, чувствуя, как под футболку забираются ледяные пальцы, ощутить неровности и стыки между каменными блоками, из которых была выложена эта часть дома.

И тишина, что царила в прохладном подземелье (на самом деле комнаты нижнего этажа были лишь наполовину углублены в землю, но какое это имело значение, когда на улице лето, и ослепительное солнце дарило свои нежные поцелуи, а парнишка, что замер в темноте, переносился куда-то в другое измерение) сменялась тихим тревожным звуком. Дом дышал, словно живой — тихо капала вода, с крана в ванной, чуть слышно потрескивали деревянные рамы в омшанике, и где-то в погребе деловито шуршали мыши. И тихий голосок шептал в голове, убаюкивал, обещал что-то невероятно заманчивое, и казалось еще немного и стены раздвинуться в стороны, и старый дом превратится в замок, окруженный цветами, а за кованой оградой будет шуметь черный волшебный лес, полный чудес и загадок. И существа, замурованные в толще стен, будут петь серебряными голосами о том мире, куда никогда не попасть простаку, который не желает видеть дальше своего носа, напрасно мечтая о чуде.

Каждый раз Сережка вот-вот был готов разорвать тонкую пленку, что отделяла от этого волшебного мира, но в последний момент, словно что-то останавливало его, и затхлый воздух омшаника оказывался вдруг неприятным, и от сырости становилось не по себе. Сережка пулей выскакивал из тамбура, чтобы прийти в себя где-то между пролетами деревянной лестницы, ведущей наверх, из царства ночи в теплый погожий летний денек.

Другое дело погреб. Там, в царстве покрытых пылью трехлитровых банок, проржавевших жестянок из-под повидла, Сережка иногда воображал, что за тонкой фанерной стенкой, в темном закутке живет божество. Это оно тяжело ворочается, пытаясь устроиться поудобнее в своем глиняном ложе. Достаточно прислонить ухо к стенке, чтобы услышать, как оно вздыхает там, тоскуя о чем-то своем. Тяжелое, неповоротливое божество, терпеливо поджидающее своего часа.

Бог из глины, живущий в темноте. Он равнодушно жует глину, мечтая о том счастливом мгновении, когда какой-нибудь чудак решит осчастливить его своим присутствием. И уж тогда, толстые стены заглушат крики и стоны очередного неудачника…

На самом деле, и Сережка знал это наверняка, там, за тонкой фанеркой не было ничего такого. Просто продолжение погреба, которое почему-то отделили стенкой. Возможно, дело было в том, что погреб и так пустовал, лишняя площадь была ни к чему, а возможно у дедушки были какие-то свои соображения, когда он приколачивал фанеру к двум толстым брускам, которые он вбил между противоположными стенами погреба, чтобы те служили перекладинами.