Богдан Хмельницкий
Шрифт:
Мы не желаем кровопролития; и чтоб нас никто не обвинял, мы не хотим биться с
вашею милостью; но кто будет на нас наступать, против того и мы будем обороняться.
Удостой, ваша милость, обойтись с нами так, чтоб это было согласно и с честью вашей
милости и без стеснения, как нас .самих, так и бедного невинного народа».
Польный гетман отвечал в тот же день:
«Давния ваши права вы потеряли чрез ваше своеволие и посягательство на
величество короля;
Козаки опять написали:
«Хотим тех прав, какие имели прежде».
Гуня просил гетмана не доверять реестровым. «Воны хлиб-силь з нами иилы, и нас
зрадылы, то и вашу милость зрадять!» писал он.
С тех нор с высоких шанцев польские пушки палили в козацкий лагерь; пехота
беспрестанно возобновляла приступы; конница стояла на-готове. Поляки хотели
обессилить Козаков и истощить их пороховые запасы; козаки, с своей стороны, не
уступали неприятелям в деятельности, хотели утомить коронное войско; показывая
свою непреклонность, они надеялись, что польские жолнеры, по обычному своеволию,
соскучив неудачами и продолжительностью осады, начнут уходить из войска, а между
тем сами ожидали сильного подкрепления, которое должен был привести к ним по
Днепру Филоненко. Гуня ободрял их своею смелостью и распорядительностью: он не
прятался сзади, шел впереди, и однажды польный гетман во время вылазки приказал
направить на него выстрелы из трех пушек; но вместо козацкого гетмана был убит
козак, который нес перед ним бунчук. Б отплату, на другой день, Гуня, приметив
польного гетмана, выстрелил в него, но попал в коня. С каждым днем возрастало
воинственное ожесточение с обеих сторон. Поляки построили высокую батарею, с
которой молено было бы доставать до средины обоза; но, по совету Гуни, 22-го июля
ночью молодцы выскочили из своего обоза, прокрались к шанцам, вмешались в толпу
реестро-
105
вых Козаков, узнали военный сигнал, розданный в тот день по войску, и передали
его своему предводителю. Тогда толпа Козаков вышла из обоза и подошла к батарее.
Отряженные на батарею окликают их. Они произносят сигнал. Думая, что это
реестровые козаки, посланные за языком, поляки спрашивают: «есть язык?»—«И не
один!» отвечают козакп, и вслед затем они бросаются на батарею, умерщвляют
несколько десятков человек, овладевают батареею, принимаются ее портить и
заклепывать пушки. Но тревога быстро распространилась по лагерю и со всех сторон с
криками бежали воины к батарее; козаки должны были уходить.
Еще после того продолжались несколько времени однообразные схватки.
как и козакам, с каждым днем становилось тяжелее. Жолнеры роптали на гетмана.
«Что-ж это?—кричали они:—мы будем верно здесь зимовать и основывать колонию на
Днепре?» Они стали убегать. Козаки также терпели голод. «Прийде тут не спиваты, а
виты, як собаци; хлиба нема, борошна. мало, тильки вода, та трохи шкапыны»
(лошадиного мяса), говорит польский дневник, изображая ропот Козаков их языком.
Они ждали к себе на помощь свежих войск с полковником Филоненком, но Филоненка
не было как не было, а другой отряд, шедший к ним под предводительством
киевлянина Саввы, был разбит и предводитель взят в плен. Русские еще раз решились
вступить в переговоры. В последний день июля Гуня написал письмо к польному
гетману, изъявлял желание примириться и снова просил не доверять реестровым
козакам, которых называл «недовирками». Гетман послал к ним офицеров для
переговоров. («Пусть,—говорили им русские,—коронное войско не вносит нам нового
порядка, который учрежден последней конституцией; пусть козаки останутся при
своих прежних правах, а мы не хотим принимать назначенного над нами коммиссара».
«Постановление сейма,—возражали им,—твердыня нрав ваших и свободы.
Коммиссары будут охранять вас от своевольства черни и произвола жолнеров. Вы
откроете себе двери ко всякой милости короля и Речи-Посполитой».
«Посланцы,—замечает дневник,—говорили пространно и красноречиво, но
увидели, что сказка глухому сказывалась».
После продолжительных прений, 2-го августа, Гуня написал польному гетману
новое письмо, в котором изъявлял желание отдаться на волю короля.
«Сжалься, вельможный милостивый пан,—писал он,—оставь нас в целости, пока
послы наши не возвратятся от его милости короля, нашего милостивого господина.
Тогда уже мы не только коммиссару, но хлопцу будем повиноваться и уважать его, если
узнаем, что такова воля его величества, которой не станем противиться. А теперь
просим покорно: не мучь нас, добродей!»
С беспредельным уважением к особе короля-венценосца русские вообще соединяли
ненависть к сеймовому правлению и хотели, чтоб воля короля была выше сейма. Такое
направление, разумеется, было противно польскому дворянству, которое тогда более,
чем прежде, старалось ограничить власть короля.
В тот же самый день козаки узнали, что давно ожидаемый Филоненко, наконец,
приближается, но, к несчастию их, и поляки тогда же узнали о том же. Польный гетман