Боговы дни
Шрифт:
— Считайте!
Всё оказалось правильно, как договаривались. Было даже странно.
Наступил момент хлопнуть дверью. Но Андрей чувствовал, что сжатая в нём, перекалившаяся от напряжения пружина, которая должна была взорваться — ослабла. Даже Макар, казалось, был в лёгкой растерянности, молчал и как-то сник. Они переглянулись, пошли к выходу. И вдруг услышали:
— Это, мужики… сейчас тороплюсь… разговор есть…
Они удивлённо остановились. Валера застёгивал сумочку, в которой принёс деньги, смотрел не на них, а куда-то в сторону.
— Мне гараж надо поштукатурить…
Это был другой Валера. В выпученных глазах было уже не бешенство, а просто загнанность, даже что-то обиженное. И просительное. И он впервые обратился к ним по-человечески — «мужики».
Они ошеломлённо смотрели на него, не знали, что сказать. «Мы же тебя обворовываем…» — вертелось на языке… Андрей вдруг с удивлением почувствовал, что ненависть исчезла, и ему жалко Валеру с его красной физиономией, затравленными глазами и безжизненно лежащим в «тойоте» сыном-инвалидом. Он бросил вопросительный взгляд на Макара, Макар — на него. Они поняли, что думают одинаково.
* * *
Они шли по улице и смущённо молчали. Они были свободны, но свобода оказалась не такой, как они думали. В ней осталось то, от чего хотели освободиться — Валера, и они всё ещё не могли до конца это осознать.
Вдруг Макар остановился.
— А пойдём, Андрюха, на нашу крышу, курнём на посошок, попрощаемся. Зайдём через подъезд. Валера всё равно уехал…
Через десять минут они сидели на своей излюбленной крыше.
— Одного не пойму: чего он в нас-то вцепился? — говорил Андрей. — Не нашёл, что ли, кто гараж оштукатурит?
— Бог его знает, — Макар задумчиво выпускал дым. — Может, не нашёл. Может, надо срочно… Чёрт с ним, сделаем ему гараж, работы на три дня. Язык не повернулся отказать… Богатые тоже плачут. Кино.
— Где же твоя классовая непримиримость, товарищ марксист? — подначил Андрей.
Макар искоса глянул на него, усмехнулся.
— Там же, где и твоя. Что это у него с пацаном, как считаешь?
— Не знаю, наверное, церебральный паралич. Даже голову не держит.
Макар долго смотрел на уже явственно видный сквозь ветки полуоблетевшего тополя, бодро шумевший утренний город. Наконец, вздохнул:
— Да, хреновые мы с тобой марксисты, Андрюха.
Помолчал и добавил:
— Мягкотелые…
Лицо земли
ПОЕЗД И ВЕЛИКАН
I
В первый день отпуска ранним июньским утром Николай сел в поезд и поехал в родную деревню.
Только теперь, когда, наконец, свалились с плеч предотъездные заботы, он увидел из окна вагона, что уже настоящее лето. Остались позади пригороды, вдоль полотна побежали развесистые берёзы по колено в высокой траве, поляны с доцветающими огоньками, болотца в волнистой осоке, над которыми, как складки газового платка, висели остатки тумана. Над деревьями поднималось солнце, и лучи его дробились
— Семь часов, а солнце уж вон де, — сказал сосед, пожилой мужичок в пиджаке и новых кирзовых сапогах. Он сидел напротив и, отодвинув плечом серую вагонную занавеску, тоже смотрел в окно, улыбался, щурился от бившего в глаза солнца. — Днём жару обещают.
— До тридцати, — поддакнул Николай.
Но пока длинные тени берёз, зубчатой стеной бежавшие вдоль насыпи, тянулись к поезду, доставали его, и тогда в глаза людей, смотревших в окна, сверкало короткое затмение запутавшегося в листве солнца. И по бегущему мотоциклу на шоссе неподалёку тоже текла зебра света и теней, которыми в этот ранний час была располосована вся утренняя земля.
Николай откинулся к стенке купе, прикрыл уставшие от неровного света глаза и счастливо вздохнул. Он бывал на родине почти каждый год, но к каждому новому лету успевал соскучиться. И вот, наконец, его поезд вырвался из душного города в поля и леса… Вновь, будто не было пролетевшего года, его встречали знакомые перелески, с которых начиналась всегда волнующая дорога, и долгожданный день, в конце которого ждала встреча с родиной…
Когда Николай видел большие пространства земли, у него появлялось странное ощущение, будто вся она, с деревьями и цветами — единое живое существо. Ему казалось, что в извивах речных лент, в линиях далёких холмов проступают черты прекрасного, одухотворенного лица. В этом огромном лице всё человеческое: катится пот — текут реки и ручьи, залегают складки — лога и низины… Оно мрачнеет, когда падает ночная тень, и веселеет под лучами восходящего солнца. Николай любил смотреть в это лицо, и порой ему казалось, что оно тоже пристально смотрит на него.
Сейчас, сидя у вагонного окна, он следил за изменениями лица земли, по которому шёл поезд. В резких тенях, сверкающее, как после умывания, каплями росы, оно постепенно смягчалось. Теней на нём становилось меньше, солнца — больше, и оно всё веселее отблёскивало с лемеха тракторного плуга в поле, с пластикового удилища рыбака у речки… Уже начинали нагреваться на этом лице асфальт дорог, крыши домов… Николаю было немного жаль, что он любовался этим один — взять отпуск в одно время и поехать семьёй им с женой нынче не удалось. Зато никто не мешал отдаваться дорожным ощущениям…
Вот на подходе к очередной станции поезд начал сбавлять ход. За окном, похожие на ломти нарезанного пирога, проплывали первые огороды с молодой картошкой и стожками прошлогоднего сена, почерневшая от дождей водонапорная башня, телёнок на привязи… Простучал под колёсами мост через речку. В золотом сиянии горели на солнце перекаты, их огонь рассекали чёрные мостки, а с обрывистого бережка нависали косматые шапки крапивы и зады огородов.
Так в положенный срок Николай повстречался с очередным старым знакомым. Мимолётная станция, одна из многих, она занимала каких-нибудь десять минут в году его жизни, появлялась в ней строго в соответствии с железнодорожным расписанием, отчего здесь всегда было летнее утро. Только всё забывалось название…