Боговы дни
Шрифт:
— Женьку не зовёшь? — спросила жена Галина, когда Алексей одевался в прихожей.
— Сам придет.
— Смотри… Карлсон… Привязывайся крепче.
Она иронизировала над необычным хобби мужа, но не возражала, потому что хобби было не только безобидным, но и полезным практически. Крыша мало интересовала жилищные службы, её приходилось чистить своими силами, иначе сосульки и талый сползающий снег рушились во двор…
Когда Алексей с лопатой и верёвкой пробрался по тёмному пыльному чердаку и выглянул из слухового окна, в глаза ударило ослепительным светом, белизной снега и синевой неба. На крыше в лёгком утреннем морозце ещё беспечно спала могучая сибирская зима. Во дворе и на улицах она была уже затоптанной, одряхлевшей, покрытой морщинами потемневших
Крыша всегда отсекает остающуюся внизу суетную землю и приближает небо, а такого неба, как в конце февраля — начале марта, не увидишь больше ни в какой другой сезон. Оно висело над Алексеем, огромное, бездонное, с хрустально-прозрачной луной, и казалось, в нём вот-вот откроются иные миры, планеты и звёзды, напоминая людям-землянам, что они часть единой вселенной.
Алексей стоял, утонув в снегу на заметённой крыше, и любовался утром. Внизу прямо под ним горели на солнце оседающие сугробы и заснеженная беседка их маленького дворика, дальше переливались утренним инеем кроны тополей, сверкали снегом соседние крыши. С другой стороны широко раскинулся лежащий в долине город: в золотистой дымке, в восходящем солнце он казался вышедшим из какой-то арабской сказки. Но ломало иллюзию его сильное, ровное дыхание с гудками машин и перезвоном трамваев. На миг Алексею почудилось, что его крыша — палуба корабля, который плывёт по этому сказочному городу, по утру дня и утру года.
Налюбовавшись, он опоясался верёвкой, привязал другой её конец к вбитой в порожек слухового выхода скобе. Проваливаясь, оставляя в уже занастившемся снегу глубокие следы, перебрался на фасадную сторону. Там было спокойнее, чем на стороне двора: внизу лежал широкий, занесённый снегом газон, никто не ходил, можно было пока не вешать флажки и оставаться скрытым от лишних глаз. Алексей осторожно подошёл к краю крыши, глянул вниз на ослепительную снежную целину с торчащими из неё редкими голыми кустами. За ними шла улица, по которой бежали поблескивающие стёклами машины, двигались фигурки людей.
— С Богом! — сказал он сам себе, примерился и срезал лопатой кусок пышного, затейливо зачёсанного ветром козырька.
Он тяжело ухнул вниз. Секунду Алексей смотрел на эту маленькую щербинку, появившуюся в огромной снеговой шапке крыши, потом перехватил лопату и быстро срубил ещё несколько крупных кусков справа и слева. Один за другим они пошли вслед за первым, дом вздрогнул и, как показалось Алексею, испустил облегчённый вздох. Щербина стала шире. Рассекая слежавшийся снег до самой кровли, Алексей вырезал из него увесистый куб, поднатужившись, сковырнул вниз. Из-под остатков снежной каши тускло глянул квадратик тёмного, несколько месяцев не видевшего свет кровельного железа. Алексей сковырнул ещё куб — островок железа увеличился. Вскоре у снежной целины был отвоёван маленький плацдарм.
Алексей перевёл дух. Опершись на лопату, он стоял на пятачке очищенной крыши, и срез сугроба доходил ему почти до пояса. Зима была снежной. Она лежала перед ним вся целиком, и на этом сугробном срезе было видно, как по порядку, слой за слоем, ложились её снега — от первых белых мух до последних февральских метелей.
Он посмотрел на самый нижний слой, в котором замешались несколько осенних листьев с верхушки ближайшего тополя, и вспомнил эти театрально-праздничные снегопады молодой, только ложившейся зимы. Вспомнил, как они с женой ходили на рынок выбирать ему новую шапку, длинные ряды тоже празднично оживлённых, довольных началом сезона продавцов-шапошников, и то, как каждый зазывал к своей палатке и нахваливал свои шапки, и как падали на тёмный песцовый, нутриевый, норковый мех большие, словно звезды, белые снежинки…
А вот, похожая на слой осадочной породы, чуть потемнее — полоска в середине
Алексей передохнул и начал наступление на снег. Он рубил зиму на куски-кубики и сбрасывал вниз, а ему казалось, что он сбрасывает с крыши куски собственной жизни. В эти февральско-мартовские дни было и радостно, и пронзительно грустно, жалко уходящей зимы. Точно это было близкое существо, ещё недавно красивое, сильное, а теперь ослабевшее, по-стариковски беспомощное. Оно покидало мир навсегда. Алексею казалось, что этот тающий снег, по которому почти полгода катилась человеческая жизнь, эта почерневшая, исчезающая тропинка через пустырь, по которой он всю зиму ходил на автобусную остановку, уносили часть его самого.
Он вспоминал пережитое этой зимой, уходившее вместе с ней. В памяти вставали морозные вечера, когда он возвращался с работы по расцвеченному огнями городу, и дыхание вылетало изо рта светящимся облачком. У дома в полутёмном дворе его встречала снежная баба с деревянной щепкой вместо носа, которую в крещенскую оттепель вылепила с подружками Наталя, его дочь-пятиклассница. Бабу они назвали Мадлен. Когда он заходил домой, Наталя подбегала к нему, обхватывала за нахолодавшее пальто тонкими детскими руками и, сделав испуганные глаза, кричала: «Ну, как там Мадлен, не замерзла?» «Мадлен закалённая, а вот я холодный, простынешь, — урезонивал он ее. — Погоди, разденусь, тогда обнимемся». Такая была у них игра.
Как ни странно, Мадлен дожила до нынешнего дня, но уже утратила голову, подтаяла и грустно торчала возле беседки, похожая на оплывший леденец. А он всё вспоминал полумрак безлюдного январского двора, лежащие на сугробах полосы света из окон дома и одинокую, коротающую долгую зимнюю ночь Мадлен. Дочка уже начинала выходить из того чудесного возраста, когда с мамой и папой ещё есть масса общих секретов. Наверное, это была последняя зима, которую все трое провели с таким прекрасным общим другом — Мадлен. Да, потом будут другие, наверняка, тоже хорошие отношения, но Мадлен, которая растает через пару недель, не будет уже никогда…
«Ничего не поделаешь, зима уходит, но жизнь продолжается», — думал Алексей.
И зима отступала. Плацдарм уже превращался в полноценный фронт — Алексей очистил широкую полосу от края крыши до конька. Взмок. Отдыхал, присев на порожке слухового выхода, курил, смотрел на город. День, ясный, безветренный, вошёл в силу, стало пригревать, и над очищенным железом крыши, на котором начали подтаивать остатки снега, уже слегка подрагивал, плавился воздух. Вместе с ним подрагивал и плавился словно выписанный тонкой кистью город в лёгкой, теперь уже голубоватой дымке, с далёкой, вонзённой в небо телебашней. Стряхнувший скорлупу зимней стужи новорождённый мир был хрустально чистым. Алексею казалось, он распахнулся до последних пределов пространства и времени, и перед ним открывается весь лежащий впереди год: начинающаяся весна, за ней — жаркое лето, золотая осень, а где-то на самом горизонте — новая зима…
Он вспомнил, как таким же солнечным февральским днём прошедший год, еще не прожитый, так же открывался перед ним с этой крыши и волновал неизвестностью. Теперь неизвестность стала прошлым, в котором, как всегда, уместилось много событий. Главное: сын Андрей закончил одиннадцатый класс и уехал в соседний N-ск, поступил в строительный университет на архитектурный. Как и мечтал. Поступил без посторонней помощи, но для них, родителей, лето было полно треволнений. В августе сына зачислили, всей семьёй они съездили на своём «жигуленке» в Хакасию, отдохнули на солёных озерах. А в сентябре, когда Андрей уехал учиться, вдруг разом больно ощутили, что их двухкомнатная квартира стала непривычно просторной. Притихла и пару раз всплакнула обычно шумливая Наталя. Старший «вылетел из гнезда»…