Боговы дни
Шрифт:
Что ещё? Его родной завод, на который он пришел ещё совсем молодым инженером и с которым пережил окаянные девяностые, впервые за много лет получил большой государственный заказ. У всех, наконец, подросла зарплата. А жену назначили замглавврача родной поликлиники, тоже, конечно, с повышением оклада. Они купили новый холодильник…
Что ещё? А ещё в декабре, когда на заводе начались авралы, и пришлось понервничать по поводу выполнения годового плана, у него впервые в жизни закололо в левой половине груди. Жена авторитетно объяснила — это сердце. Неужели уже подошёл «валидольный» возраст?..
Да, всё быстрее летело время,
Алексей глядел на новорождённый мир, новорождённый год, гадал, что за дни и ночи ждут их семью в этом новом куске жизни. Они прятались где-то там, в хрустальном февральском воздухе, и тоже должны были превратиться в прошлое, прежде чем в следующем феврале он снова выйдет на эту крышу и увидит утро следующего года…
День вошёл в зенит. Ликовали солнце и небо, подтаивали и падали несмелой капелью остатки снега с очищенной кровли, за кустами весело бежали по уже слякотной улице автомобили и фигурки пешеходов. Одна из них махнула рукой. Алексей вгляделся: сосед по подъезду спешил куда-то по делам, приветствовал его. Махнул в ответ, подумав при этом, что Женька, чьи окна выходили во двор, похоже, ещё ничего не заметил.
Из большого распахнутого мира вдруг прилетела синичка и села прямо перед Алексеем на очищенный от снега козырёк слухового выхода. Он замер с лопатой в руках: «Когда-то жрецы гадали по птицам. Может, это знак?» Синичка крутила во все стороны головкой с белыми «щёчками», весело поглядывая на Алексея, на непривычную, частично обесснеженную крышу. Вдруг, точно одобрив увиденное, рассыпала такую торжествующую трель, что, казалось, она прозвенела над всем городом. В этой песне было всего одно слово: «Весна!». Синичка улетела, вновь растворилась в огромном мире, а Алексей ещё долго глядел ей в след и улыбался. «Будем считать, это добрый знак», — решил он. И перестал вспоминать прошлое и гадать о будущем.
Скинув куртку и оставшись в свитере, с дымящейся, как после парной, мокрой спиной, он с новой силой навалился на отступающую зиму, рубил её на куски и отправлял в прошлое. Р-р-раз! Мгновение тяжёлый куб снега, как бы в раздумье, балансирует на краю крыши, потом отрывается от неё и летит вниз. Кажется, будто не только с дома, но и с души сброшена частица тяжести… Р-р-раз — ещё одна!.. И ещё!..
Он так увлекся, что даже вздрогнул, когда услышал сзади знакомый голос:
— Опять вперед всех, единоличник! Сходи пообедай, а то мне не достанется.
У слухового выхода с лопатой в руках стоял ухмыляющийся Женька…
* * *
Они закончили работу, когда город подёрнули светлые февральские сумерки. Затихла дневная капель, а сам день, отсверкав и отшумев, уходил за дальние городские крыши, превратился в зеленоватую полоску зари.
Они сбросили в прошлое последние куски зимы и, усталые, присели на порожке слухового выхода, закурили. Глядели, как в синеющем пространстве один за другим вспыхивали жёлтые фонари и окна домов, точно их развешивала чья-то волшебная рука. Тело ломила истома, а на душе было хорошо. В лёгком вечернем морозце, в окутывающей улицы дымке чувствовалась уже вплотную подошедшая, уже входящая в город весна.
— Вот и конец зиме, — сказал Женька. — Пролетела — мы не заметили.
— Да, весна на очереди. И опять всё по кругу, — Алексей задумчиво глядел на догорающую зарю. — Как пойдём — надо не забыть снять флажки…
Реинкарнация состоялась. Можно было жить дальше.
Запах позднего лета
Было совсем рано, когда, наспех позавтракав, Вовка выбежал во двор, кинул радостно взлаявшему Шарику горбушку хлеба, вскарабкался на недоделанный сруб и уселся верхом на уже тёплое от утреннего солнца бревно. Оглядел окрестности: огороды с рослой картошкой уже загорались огоньками зацветающих подсолнухов, за ними дымились туманцем осоковые петли луговой речки, дальше голубели одетые дымкой лесистые горы.
Вовка услышал знакомый звук, задрал голову. Прямо над ним бездонное синее небо резала надвое сверкающая стрела — реактивный самолёт… Окружающий мир манил в разные стороны — на речку, в лес, к невообразимо далёкому, летящему почти в космосе крошечному самолёту.
Но ещё интереснее было здесь, возле наполовину собранного, остро, как вином, пахнущего свежим деревом, усеянного каплями янтарной смолы сруба новой бани, с которым вчера целый день возились отец и приглашённые мужики. Вовка тоже целый день крутился рядом, на подхвате — подавал инструменты, на перекурах приносил мужикам пить, собирал в старый таз и таскал в дровяник крупную белую щепу. Вороха её, как сугробы, вырастали возле сруба в мгновение ока, работы у Вовки хватало.
Он восхищённо смотрел, как, сидя верхом на брёвнах, ловко работая острыми топорами, мужики рубили полукруглый паз, как, хэкнув, поднимали тяжёлое бревно и осторожно укладывали его на предыдущее, на проложенный поверху косматый зелёный мох. Как в углу двора, где всю жизнь буйствовала крапива, и где теперь разгородили забор в огород, словно по волшебству, вырастало новое строение, отчего двор становился непривычным, почти чужим. Вовке нравилась эта суета, весёлый стук топоров, разбросанные всюду брёвна, инструменты и даже белеющие в курчавой траве запашистые сосновые щепки… Сидя на бревне, он с нетерпением ждал: дядя Коля и дядя Гена, собиравшиеся сегодня закончить работу, должны были вот-вот подойти.
Стукнула щеколда ворот, появился дядя Гена. Сидевший в углу двора Шарик глухо заворчал, гремя цепью и негодующе повизгивая, залез в конуру. Дядя Гена подошёл к срубу, искоса, из-под сломанного козырька засаленной бейсболки, глянул на Вовку, молча бросил на траву принесённую брезентуху и, сев на неё спиной к Вовке, полез за «Беломором».
— Де отец, в избе? — сипло спросил он, и Вовка увидел, как над бейсболкой пыхнул голубоватый дымок.
— Ага, — Вовка с уважением глядел на бритый затылок, широко расставленные в траве дяди Генины ноги с торчащими из пляжных сланцев грязными пальцами.