Боль мне к лицу
Шрифт:
«Кровь, пусти кровь, станет легче»
Я хватаю острый нож и начинаю водить лезвием по коже рук, оставляя тонкие порезы, и начиная потихоньку ощущать себя живой. Боль физическая разбавляет сердечную, отрезвляя, и я благодарю радующиеся голоса, наблюдая, как стекают на пол по капле красные точки.
— Так вот как душа плачет.
«Сегодня, сегодня, совсем скоро!», — вдруг оживает четвертый голос. Так резко, что я роняю из рук окровавленный нож. Смотрю на него в непонимании, а шептун все говорит и говорит,
«Быстрее, беги, ты там нужна, некогда ждать!», — подгоняет голос, и я верю ему. Обуваюсь, накидываю рубашку на футболку, и выбегаю в летнюю ночь.
Голос не задает конечной точки, он только направляет: налево-направо-направо, поверни, спустись в переход, быстрее, беги! Все кажется похожим на бред: такого еще не было, чтобы я неслась в неведомые дали, влекомая одним из шептунов. А может ли он отправить меня туда, откуда я не смогу выбраться?
«Не бойся».
«Мы рядом будем».
«Она тебя в обиду не даст».
«Она?», — удивляюсь я и слышу обиженное
«Мы тут все девочки!»
«Не отвлекайся, не забывайся, иди, беги!»
И я иду, и бегу.
Сколько длится забег, — не помню. На улице совсем темно, заплаканные глаза пощипывает соль от слез, и я уже давно сошла с главных, ярко освещенных улиц, пробираясь сквозь неясные, давно заброшенные промышленные строения.
«Куда ж ты ведешь меня, а?» — интересуюсь у четвертого голоса, но она только диктует свое, не обращая внимания на вопросы, будто я общаюсь с бездушным навигатором.
«Скоро, скоро, потерпи».
Впереди показывается заборчик, позади которого светлеют не то столбы, не то…
Памятники, понимаю я. Кладбищенская ограда, темно, ночь. Голос вдруг замолкает, и все остальные шептуны тоже таятся, оставляя меня одну, наедине с погостом. Звуки, до того момента вовсе неслышимые мною, словно обрушиваются разом. Я иду вперед, подходя к забору, и замираю, обнимая себя руками. Старое кладбище, на котором перестали хоронить лет двадцать назад, не заброшенное, но покинутое. И если сюда и являются, то, в основном, по церковным праздникам. Такое ужасное в своей ночной молчаливости.
Жутко, но я перелезаю через ограду, стараясь производить как можно меньше шума и радуясь, что облачилась сегодня в темную одежду. «Страшно-страшно-страшно», — колотится кровь в висках. Пытаюсь освободиться от мыслей, иду по дорожке к центральной аллее, все еще не зная, чем должен закончиться мой путь. Лишь бы не остаться среди могил…
Звук ломающейся под ногой ветки заставляет вздрогнуть; с дерева срывается птица и темной тенью проносится мимо с резким, пугающим криком. Ноги отказываются идти, предательски подгибаясь в коленях, но я не даю себе шанса остановиться.
Дорожка резко берет вправо, и я, все еще плохо видя, налетаю на край каменной плиты, ударяясь мизинцем. Текут слезы; я присаживаюсь, пытаясь отдышаться от боли. На памятнике напротив, прямо
«Всего лишь парейдолия, зрительная иллюзия», — утешаю себя, медленно отползая в сторону, не в силах оторваться от надгробия, и тут, словно кто- то шепчет: «Бойся», — но уже не в голове, а здесь, рядом. Я вздрагиваю, ожесточенно мотая головой, но никого не вижу. Каждая тень кажется подозрительной, каждый шорох устрашает, отзываясь памятью тысячи поколений предков, боявшихся темноты.
Всхлипывая от ужаса, я бросаюсь бежать, забывая, в какой стороне выход, надеясь лишь быстрее очутиться как можно дальше от жуткого места.
Через пару минут я оказываюсь в центре кладбища, откуда, как лучи, в разные стороны расходятся не менее десятка дорожек. Я замираю, умоляя голоса дать подсказку, но они хранят тишину, оставляя, против обещаний, в горьком одиночестве.
«Предатели», — вытирая слезы с лица, я выбираю дорожку, которая кажется чуть шире остальных, и бегу по ней. Сил надолго не хватает, легкие разрываются огнем, и я, наклоняясь вперед, прислоняюсь к серебристой иве, растущей на краю аллеи. Сердце гоняет кровь с таким шумом, что я снова перестаю слышать окружающий мир, и потому он застает меня врасплох. Когда чужая ладонь закрывает мне рот и нос, увлекая за собой, я не успеваю испугаться еще больше.
Тяжёлые руки тянут назад, и я, то падая, то поднимаясь, иду плотно прижатая к незнакомцу. Я ощущаю его силу, понимаю, что он высок. Поначалу мелькает мысль, что это Иван решил не вызывая шума поймать меня, но я тут же отвергаю ее. От мужчины пахнет иначе: я чувствую, в основном, запах кожаной перчатки на лице, но и его аромат примешивается к ним, незнакомый, пряный и… опасный.
Слезы катятся по лицу беспрестанным потоком, не смотря на все старания держать себя в руках. Мне страшно, но в тоже время, я ощущаю себя иначе: лучше бояться человека, чем собственных кошмаров, оживающих на земле некрополя.
Путь наш недолог. Мужчина толкает меня вперед, и я падаю, едва успевая выставить перед собой руки, на кучу мусора. Здесь вперемешку лежат старые венки, темные пакеты, искусственные цветы, деревянный, треснувший крест. Радуюсь, что не верующая, я отвожу от него взгляд и оборачиваюсь.
Он возвышается надо мной на всю свою исполинскую высоту, никак не меньше двух метров. Балаклава, имитирующая кости черепа, закрывает лицо, оставляя вырезы возле губ и глаз. Смотреть на это — невероятно жутко. Легкая куртка и штаны военной расцветки делают его абсолютно неприметным на расстоянии трех шагов, и только белый рисунок на лице, напоминающий кощея, притягивает взгляд.