Боль мне к лицу
Шрифт:
«Ты сможешь», — словно не сдержавшись, прерывает бойкот одна из шептунов.
«Ну, помоги же», — умоляю ее, вспомнив, что они девочки, но по-прежнему ответом мне — тишина.
Ваня просыпается первым, прижимаясь губами к моему затылку. Руки его по-хозяйски скользят вдоль тела.
— Какая ты нежная, мягкая после сна, — шепчет он в ухо и подминает под себя. Я вижу его глаза и понимаю, что зря терзала себя до утра мыслями: мне все равно, маньяк он или нет. Я влюблена, я жить не хочу без него, и сейчас, видя настоящее желание, исходящее от Ивана,
После мы отправляемся вместе в ванну, где я с удивлением обнаруживаю, что у меня начались месячные. Последние годы, из-за лекарств, они почти полностью исчезли.
— С тобой все в порядке? — спрашивает Ваня с беспокойством, а я смеюсь:
— Конечно. Как и со всеми женщинами раз в месяц. Мой руки тщательнее, — он переводит нахмуренный взгляд на пальцы и только после этого обнаруживает запекшиеся следы под ногтями. Я краснею от удовольствия, видя, как после этого он смотрит на меня — и снова все повторяется, на этот раз в душе.
Когда Иван уезжает на работу, я рассматриваю себя в зеркале: следы на шее, доставшиеся от ночной вылазки, отпечатки зубов на бедрах.
Волосы отрасли еще на пару сантиметром, и мне очень хочется быть красивее: вспомнить, какие стрелки я рисовала, как красила губы красной помадой. Купить другое белье, а это — выбросить. Воспоминания о жене Ивана отнимают часть хорошего настроения, поэтому я в который раз за последние дни приказываю себе не думать ни о чем.
Глава 14
Первым делом мне необходимо забрать свою карточку. Идти к маме не хочется, но я знаю, что вещи хранятся там. От моей комнаты давно ничего не осталось, ее переделали под папин кабинет, но там еще лежит ящичек с самыми важными бумагами, принадлежащими мне. Я беспокоюсь, не закончился ли срок действия карты, не потратили ли с нее средства, и даже не думаю о том, как будут встречать меня люди, которых принято называть родителями.
На автобусе до улицы, прописанной в паспорте как дом, добираться двадцать минут, но, поскольку, кошелек мой пуст, я иду пешком, озираясь в витрины и пытаясь вычислить, следует ли где-то позади меня Толик, или он спит после вчерашнего? Может, его заменяет кто-то другой? Мысль, что я не одна, что где-то рядом есть человек, способный защитить, греет, — несмотря на вчерашний промах.
— Я не одна, — говорю вслух, словно пробуя слово на вкус. — Я не одна, — повторяю и улыбаюсь.
Возможно, никакого «хвоста» нет — или мне попросту не удается его засечь, но дорогу развлечение скрашивает отлично. Совершенно без эмоций поднимаюсь на лифте на девятый этаж, читая надписи, оставленные на стенках кабинет — цитаты из незнакомых песен и стихов, «Катя — дура!», пошлые картинки, рисованные черным маркером рукой подростков с бушующими гормонами. Все так же, как и несколько лет назад, разве что место старых имен занимают новые — круговорот людей.
Я открываю дверь своими ключами. В квартире никого, видимо, они или на даче, или на работе. «Они, — думаю я, — наверное, стыдно так называть маму и папу. Но и от дочери своей отворачиваться — куда хуже».
Новый ремонт во вкусе матушки: бордовые с золотом обои в спальне, темно-зеленые — в зале. В моей комнате все иначе, все по-другому, и ящик свой я нахожу только после долгих поисков. В большом бумажном конверте —
Больше находиться здесь смысла нет, — никаких воспоминаний о том, как я жила здесь со школьного возраста. Да и откуда бы им взяться, — тут постарались сделать все так, будто меня никогда и не было. Странно, как еще замки не поменяли.
«Ты здесь всего лишь гость».
«Холодно и неуютно»
«Ни одной твоей фотографии»
Я тороплюсь покинуть чужое место, но не успеваю: в дверях мы сталкиваемся с мамой.
Я не видела ее тридцать два месяца и семь дней, и теперь не сразу узнаю родившую меня женщину. Она держит в руках сумки из магазина и смотрит недоуменно, словно не понимает, кто стоит на пороге ее дома. Мы обе изменились: вряд ли и мама ожидала увидеть свою дочь лысой, без анорексии, приписанной из-за нехватки килограмм. Я думаю, видны ли на мне следы прошлой бурной ночи, и руки тянутся к горлу, будто пытаются прикрыть от родительского взора следы того, что я уже взрослая.
Я вижу, как постарела мать: на отросших крашеных волосах проглядывает седина, изменился овал лица, носогубные морщины стали еще сильнее. Она набрала вес, и теперь я понимаю, что мама уже не молодая, и той женщины, чей образ отложился в памяти лет двадцать назад, давно нет. Как странно наше зрение: я вижу в зеркале себя с длинными волосами, совсем юной, родителей — молодыми и здоровыми, друзей — рядом. Но стоит лишь приглядеться, как картинка тает, словно дым от костра.
— Аня, — произносит, наконец, она, и из рук ее падают пакеты, яблоки разлетаются по подъезду и коридору, катясь зелеными шарами в разные стороны, но я смотрю не на них. На глазах ее вдруг появляются слезы, и она всхлипывает, почти оседая, а я не знаю, что же делать.
— Мама, — шепчу, шагая к ней на встречу, не давая окончательно сползти на пол, и тут что-то внутри меня ломается, — я плачу вместе с ней, не говоря ни слова. Три года я пестовала в себе мысль, что не нужна никому, и теперь моя вера слабеет, утекая через глаза горькой водой.
Мама так крепко сжимает в своих объятиях, а я не верю, что это происходит со мной. Разве так бывает? Разве она… меня любит? Или все, что творится между нами — шок, и когда мы обе успокоимся, то снова станем друг другу чужими? И снова я окажусь ненужной и брошенной, как сотни тысяч раз прежде.
— Прости меня, Анечка, Бога ради, — просит она, не давая поднять себя с пола, и, кажется, будто я попадаю в театр абсурда, где все ненастоящее и не взаправду.
— Пожалуйста, вставай, — мне удается довести ее до кухни, усадить за стол и собрать с пола яблоки. Что с ней стало? Почему она так изменилась? Я не вижу чего-то очевидного, и теряюсь, не понимая, как быть дальше.
И словно чувствуя, что я задаюсь этим вопросом, мама отвечает:
— Я ведь в церковь ходить начала, доченька. И поняла все: какой матерью была для тебя ужасной, как оттолкнули мы тебя с отцом… Сколько раз в больницу приходила, а на свидания к тебе не пускали, говорили, что состояние ухудшилось, нельзя… А как ты? — она не договаривает, но я понимаю, что подразумевается под ее вопросом: