Боль
Шрифт:
Мальчишки реденького оркестра вскинули трубы. Разорвал тишину «Интернационал». Венка — руки по швам. А с трибуны будоражит сердце кумачовый лозунг: «Все для фронта, все для Победы!» И до того он суров, лозунг, что хочется снять перед ним шапку. И грустно оттого, что вот не дорос, что самое главное сделают без него.
— Слово имеет… — загудело от напряжения в громкоговорителе. И вдруг — оборвалось! Охнула площадь…
Сбоку трибуны распахнулась дверь, выскочил, как ошпаренный, мальчишка. Вскинул в отчаянии руки к проводам. И все, от
А на подстанции старичок-диспетчер, разобрав сквозь свист селекторной связи мат-перемат прокатчиков, перекрестился, рванул рукоятку рубильника — и побежал ток от городских кварталов по заводскому кабелю к стану.
Давно миновали окраину. Соня держала Венку за руку и уж в который раз повторяла:
— Хлеб выкупай после школы, когда почерствеет, тогда он сытней… Щи выноси на холод, чтобы не прокисли. Картошку расходуй по три штуки, а то сегодня густо, а завтра пусто! Ты меня слушаешь, Веня?
— Слушаю, слушаю… — тоскливо отмахивался тот.
— Хорошо бы курочек сберечь. С первыми капелями, даст бог, начнут нестись… Печку топи каждый день. Выхолаживать избу нельзя: весной запотеет. Что отец скажет, когда приедет? И учись, учись хорошенько!
А Венка думал не о хлебе и не о дровах, которых у них и в помине столько нет, чтобы топить каждый день, а о том, как разместить такую тьму народа? Пристанской поселок невелик, домов на всех, как ни крутись, не хватит. А река? Вон она какая: нет у нее конца. Таким же должен быть и ров. Это как же его выкопать?
Поднялись на пригорок. Впереди жирно чернели неровные квадраты вспаханных паров, золотились полоски стерни с пупырышками скирд соломы. А вдали сквозь дымку проглядывалась нежная зелень озимых. И настолько это было неожиданным, что передние ряды остановились. Опустил на землю древко знамени пожилой рабочий, подтолкнул локтем соседа: «Смотри!»
Не может человек знать, что обрадует его в следующий миг. Неожиданная встреча, или ветерок, пахнувший родным подворьем… Но всегда сладкой болью отдаются в душе воспоминания о детстве.
Если ты родом из города, то чаще, чем иное, вспоминается, может, колонка на перекрестке, торчащая из земли гусиной шеей, из которой ты пил, зажав ладонью струю, и осыпал себя в жаркие дни серебряными брызгами. Или слышится перезвон старенького трамвая на повороте; под его колеса вы загодя подкладывали охотничьи пистоны и замирали от восторга в ожидании пулеметной, как в кино, трескотни.
Если же ты из деревни, то вспоминаешь, верно, крутые сугробы кочанной капусты вдоль завалинки да веселый перестук тяпок в погожий осенний денек. Или видится длинноногий теленок с белой звездою на лбу, привязанный к колышку на бархатной лужайке.
Это не главное, откуда ты родом. Если в суете не забыто детство, то в разгар лета,
Ныне, проезжая в скором поезде или быстрой машине мимо зазеленевших озимых, ты непременно припомнишь, как когда-то стоял с молодым отцом на краю укутанного снегом поля с неровными, словно прорехи, островками изумрудной травки, как отец, странно волнуясь, говорил незнакомо о земле и хлебе.
С пригорка видать: по полям, по чуть приметным тропам из ближних деревень, как ручьи к речке, стекаются к столбовой дороге люди. У каждого в руке узелок, на плече лопата.
За недалеким взгорьем с нарядной, как невеста, церквушкой — Ока. Все — туда: там рубеж, за которым Москва…
Дрова кончились. Ордер, выданный им, как семье фронтовика, лежал в голубой конфетнице. Дров не было и на городском складе. Объяснили, что все уходит на завод.
Венка выбил в заборе звено. Доски, однако, сгорали как порох. «Так и на неделю забора не хватит!» — подумал.
Оставалось последнее: разобрал потолок коровника, снял бревна верхнего венца, кур перевел в закуток.
Дома старался быть меньше. Дома постоянно хочется есть. При виде одного пузатого буфета — хоть реви! Открой, бывало, любую дверцу, и — на тебе: то пряник, то пирожок. А теперь, когда к нему приближаешься, он лишь нахально позванивает посудой.
Вечером Венка растоплял печку, разжигал самовар. На ужин — кружка кипятка. Он убедился: вставать приятней пусть голодным, но в тепле, чем сытым, но в холоде.
Беспокоили куры. Последние дни Венка кормил их капустными листьями. Вот уж, действительно, повезло! Когда военные закончили выгружать капусту, к вагону, как пчелы на мед, сбежались пацаны с соседних улиц. Венка, укрывшись от ветра, снял рубашку, завязал узлом воротник. Получилось вроде мешочка, куда он и стал складывать листья. Из тех, которые почище, два раза варил щи. Остальное — курам. Листья сдабривал сушеными яблоками. Прошлой осенью тетка привозила из деревни на компот. Про них забыли. Яблоки пересохли, от долгого хранения были тронуты червем. Но куры охотно их клевали.
В то утро он высыпал в корытце последнюю горстку.
Вернувшись из школы, заглянул в закуток. Обычно куры рвались на свет, хлопая крыльями и подминая друг друга. На этот раз только одна, самая маленькая, бочком-бочком вышла из угла и, вытянув шею, уставилась на Венку немигающим глазом. Остальные ничком лежали на земле. Петух неудобно приткнулся грудью к корытцу. Венка тронул его, и тут же отдернул руку, испугавшись закостенелости.
В растерянности выбежал на улицу — ни души! Надо же — спросить не у кого: как быть, что делать с курами, ведь они, возможно, еще живые. Вспомнил про Мурзилку. Подошел к палисаднику соседей. Свистнул.