Боль
Шрифт:
— Сколько, говоришь, они у тебя тут проживают? — спросил Мурзилка деловито, когда вошли во двор. — Дней десять? Да-а-а… Хорош хозяин! Без насеста, на голой земле да еще на таких харчах — двух дней им достаточно. А они, видишь: десять держались! Закаленные… Как ты их закалил, а? Расскажи, Венка?..
Венка промолчал и стад на ощупь ловить уцелевшую курицу. Та громко и бестолково закудахтала.
— Кровь пустить надо, пока живая, — посоветовал Мурзилка.
— Убивать не дам! — решительно возразил Венка.
— Голову даю на отсечение — не выживет! — Мурзилка провел
Венка сунул под нос Мурзилке фигу..
— А этого не хотел?
— Смотри, твое дело… Погубишь животное…
— Сам ты животное! — Венка в конце концов поймал курицу и стал ее поглаживать приговаривая: — Курочка… Птичечка…
Венка внес курицу в избу. Налил в склянку теплой воды — пусть погреется.
Отгородил угол за печкой, принес сена для гнезда — вдруг захочет нестись.
Подумав, отрезал от пайки корочку…
Глава четвертая
ВАГОН КАШИ
Вагон стоял вторые сутки. Обычный в общем-то, с облезлой краской и ржавым тормозным колесом — таких тысячи прошло через тупик. Но почему приглянулся именно этот, Венка толком объяснить не мог. Ну, во-первых, если бы боеприпасы, выставили бы часового — это ясно. Во-вторых, напрасно ставить пломбу на порожняк никто не станет, не то время. А главное — запах. Пахло деревней. Будто поставили на колеса сельский двор с чуланом и амбаром, привезли в город, и вот он источает вызывающе аппетитный опарный дух. Венка представил, как сидит себе в вагоне на ящике и хрупает сухари.
Как стемнело, вызвал Мурзилку, изложил суть плана. Тот сделал вид, что ему не страшно.
Подморозило. В такую погоду сидеть бы дома да почитывать книжки.
От столба к столбу, от дерева к дереву — подкрались к вагону.
— Поглядывай! — прошептал Венка. — Чуть что — кашляни…
Пока Мурзилка соображал, что происходит, Венка был уже на крыше. Привязав к вытяжной трубе бельевую веревку, снял тужурку и стал нащупывать ногами оконный люк. Надавил: фанерка, хрустнув, отвалилась.
Вытравив с руки веревку, стал протискиваться вовнутрь. Опоры не было, и он, не удержавшись, рыбиной соскользнул вниз.
Под ним громыхнуло. В полоске света, проникающего через люк, различил чешуйчатую поверхность из ровных квадратных плиток. Сердце замерло — динамит! Сейчас как рванет…
Сердце робко отсчитало миг, другой. Венка нервно хохотнул — и вовсе это не динамит. Динамит возят в ящиках. А такие плитки он видел у военных. Пожилой коновод называл эту штуку отрубями. Их дробили, замачивали и давали лошадям. Тогда и он по примеру коновода погрыз. Пресно, недосолено… Но если подсолить… Схватил плитку — и в люк. И еще одну… «Держи, Мурзилка!»
Вдруг послышались голоса. Кто-то, подбежав, сказал с угрозой:
— Убег, гаденыш! Башку бы ему отвинтить…
Венка затаился: вагон с кормами — не соседкин огород. В огороде, бывало, поймают, в худшем случае наложат в штаны крапивы. Здесь — военный груз! Кто будет слушать, что хотелось поесть, что собирался взять только на одну кашу? Его колотило от холода,
— Надо артиллеристам сообщить. Охрана нужна… А то ведь все перетаскают.
По обрезу люка заскребло, рядом с Венкой упала плитка. Вторая больно стукнула по ноге. Ушли. Прошло несколько томительных минут. Наконец, невдалеке свистнули: Мурзилка.
Цепляясь за что попало, лишь бы скорей отсюда, Венка юркнул в люк, схватил тужурку, оставленную на крыше, и спрыгнул в снег.
— Пос-стукай… — пролепетал он, когда прибежал Мурзилка. — Душа з-зашлась…
Мурзилка стал барабанить его по спине, тыкал в бока.
— А где продукты? — спросил испуганно.
Венка вздохнул и рявкнул:
— Стук-кай! Только по з-затылку-то з-зачем, дурья башка!
Утром по пути в школу Венка даже не взглянул в сторону вагонов, до того они стали ему ненавистны. На уроках о неудаче старался не вспоминать. Но к концу занятий дверь в класс приоткрылась и прилетела записка. Девчонки передали. Нехотя развернул. «Глянь в окно, засоня!» — было нацарапано карандашом. Обернулся — и не поверил глазам: от вагона веером разбегались пацаны.
Площадка напоминала муравейник, с той лишь разницей, что муравьи норовят сносить в одно место, а пацаны, наоборот, растаскивали. Отруби. Кто охапкой, как дрова, кто на плече, а кто под мышкой. Которые похитрее, отдали учебники девчонкам. Другие затолкали их под ремень и теперь маялись: падали в снег то отруби, то книги, потому что рук удерживать и то, и другое не хватало.
В толпе различил Мурзилку. Тот перевязал несколько плиток брючным ремнем и забросил их за спину. Отцовская шапка налезала на глаза, и он брел, не видя дороги, по колено в снегу. У него начали спадывать штаны. Отогнув полу фуфайки, Мурзилка стал свободной рукой придерживать их. В это время за спиной расползлись плитки. Попытался поправить, но окончательно запутался в штанинах и ткнулся носом в сугроб.
Венка еле досидел до звонка. Кубарем скатился с лестницы и, одеваясь на ходу, кинулся на улицу.
Дверь вагона распахнута. Расспрашивать не стал — не до этого. Вспомнил о веревке. Тем же путем, что и накануне; залез на крышу. Цела! «Вот когда ты пригодилась, ми-ла-я-а-а!» — упиваясь азартом, пропел на какой-то знакомый мотив. Связал несколько плиток и во весь дух — домой.
Из соседнего переулка вывернулись двое с салазками.
— Успеем? — спросили.
— Пока тихо… — ответил на бегу Венка. Повернул на Первомайскую, и чуть было не столкнулся с Егоровной.
Жила Егоровна напротив. Сколько Венка помнит, всегда была старой. И всегда верховодила. Но война ее надломила. То ли память о погибших сыновьях источила, то ли силы ушли. Чтобы быть на людях, напрашивалась с детьми посидеть. И ее жалели, не позволяли ходить за милостыней на чужие улицы. Помогали: кто картошенку от себя оторвет, кто горстку крупы. А то и супчика перепадало.
Егоровна, шаркая ботами, торопилась.
— Кашу, говорят, дают, что ли? — спросила она, узнав Венку.
— Дают, дают, бабуля! Высшего лошадиного сорта…