Большая игра
Шрифт:
— Что еще? — спросила бабушка Здравка. Ребята переглянулись. Засмеялись.
— Что смеетесь? — рассердился Спас — Нечего смеяться! Он утром копчик ушиб, бабушка Здравка, — объяснил он.
— А вот это нехорошо, — покачала головой бабушка Здравка. — Компресс надо сделать вечером. И не только сегодня, а несколько дней подряд. Это вещь болезненная.
Иванчо приободрился, расправил плечи, почувствовал себя героем.
А веревку мальчики оставили висеть на балконе, так и не смогли отвязать ее. «Может, обрезать?» — предложил тогда Спас. «Оставьте
Через некоторое время мальчики ушли, а Иванчо остался у Крума, такой смешной, с забинтованными руками, трогательно нескладный.
Здравка вроде успокоилась, только все поглядывала на входную дверь и телефон в темной прихожей, прислушивалась.
И когда услышала знакомый резкий звонок, схватила трубку.
— Алло! Алло! — крикнула она, потом прикрыла трубку рукой. — Твой отец!
Иванчо засуетился в растерянности.
Здравка сунула ему трубку.
На той стороне провода что-то говорили. Слышалось, как в трубке трещит, гудит, шипит. Стиснув зубы, расставив по-боксерски руки, Иванчо мрачно слушал отца. Много лет спустя, когда Крум будет наблюдать за боксерским поединком Иванчо на ринге, наслаждаясь его сокрушительным ударом, Круму вспомнится именно эта поза товарища, его сердитое лицо. Тогда-то Крум и понял: предел терпения существует и у самого большого добряка. И если уж он выйдет из себя, то держись: его не согнуть, особенно если у него такое мощное и сильное тело, как у Иванчо…
— Совсем не приду, — повысил голос Иванчо. — Не приду! — повторил он и с такой силой бросил трубку, что чуть не разбил телефонный аппарат.
Никто не сказал ему ни слова упрека — ни Крум, ни бабушка Здравка.
А Здравка даже повеселела и принялась кормить Иванчо обедом. Он тоже вроде забыл про ссору с отцом, только время от времени две сердитые морщинки появлялись у него на лбу.
Бабушка Здравка, конечно, ничего не знала о стычке Здравки с Досё, так что забота об этом целиком легла на Крума.
Когда в притихшем доме раздался короткий звонок у входной двери, все подумали, что это отец Иванчо.
На тротуаре в синеватом сумеречном свете стоял молодой светловолосый человек с энергичным, чисто выбритым лицом и мальчишеской улыбкой.
— Бочевы здесь живут? — спросил он.
В руках у него была светлая дорожная сумка с двумя большими медными застежками.
— Это я… мы… заходите! — закричал Крум.
И тут же почувствовал, как запрыгало от радости сердце, как нахлынула светлая волна, в которую он погружался каждый раз, когда соприкасался с большим миром отца. Большим не потому, что это мир взрослых, а потому, что большими были волновавшие их идеи. И цель, к которой они стремились.
— Бабушка! Бабушка! — обрадовался Крум.
Все поднялись поздороваться с гостем, а Иванчо, почти одного роста с молодым человеком, даже обнял его своими забинтованными медвежьими
Когда гость представился: «Самуилов! Бывший чемпион в легком весе, теперь инженер», глаза Иванчо радостно блеснули. Не в тот ли миг избрал он свою дорогу? С той только разницей, что Иванчо выйдет на ринг не в легком, а в среднем весе…
Гость стал извиняться, что пришел не сразу: много дел в министерстве, в других организациях. Но раз обещал, то как же не прийти! А в Ленинграде в белые ночи светло как днем. Можно даже читать. Вода в каналах блестит, как платина. Нева широко катит свои волны, «Аврора» стоит у причала, и какой это город, ребята, какой город!.. Белокаменная сказка под бледным северным небом… А вот тут, в сумке…
Здравка замерла от волнения.
— Ваш отец просил передать. — Гость подал девочке красиво упакованный сверток. — А это вам, — повернулся он к Круму. И тоже протянул ему пакет.
Крум пощупал сверток: не только блокноты, еще что-то мягкое.
— А эта шаль вам!
Молодой человек встал, за ним поднялись все остальные. Здравка даже перестала шуршать бумагой.
— От вашего сына, как говорят русские, низкий поклон!
Склонив голову, гость расправлял ярко-зеленую шаль с красивым восточным орнаментом и тяжелыми кистями.
— Ой, какая красивая! — прошептала Здравка.
— Ручная работа. Из Ферганы, долины хлопка и шелка, — сказал гость.
Бабушка Здравка подняла голову, а Крум вдруг обратил внимание на то, что сестренка, когда волнуется, точно так же держит голову — гордо, прямо. А он сам, говорят, унаследовал дедушкину походку, легкую, быструю.
Бабушка накинула шаль на плечи и сразу преобразилась: какая величавость в осанке!
А гость, растерявшись, что в сумке нет ничего для рослого нескладного парнишки с забинтованными руками, вытащил из кармана ручку и карандаш с рубиново-красными звездами и великодушно воткнул в нагрудный карман рубашки Иванчо.
— Но я… — пробормотал Иванчо. — Я не из этой семьи.
— Все равно ты наш, — вмешалась бабушка Здравка.
— Не берешь? — Гость вдруг сделал резкий боксерский выпад вперед: — Ринг свободен!
Сразу видно, стойка у него что надо, да и держался гость на равных с ребятами.
— Спасибо! — смутился Иванчо, в тот же миг забыв про больные руки. (Так будет и потом: в момент торжества победы на ринге забываются все удары боксерской перчатки противника.)
Бабушка между тем уже хлопотала на кухне, но гость отказался от ужина: он очень устал, целый день на ногах.
Круму не терпелось посмотреть, что же лежит в его пакете, и они с Иванчо ушли в другую комнату.
Здравка зажгла все светильники в доме и вертелась перед зеркалом в прихожей, примеряя новый школьный передник.
— Черная юла! — поддразнил ее Иванчо.
— Фурия! — многозначительно сказал Крум. — Не юла, а фурия!
— Идет мне, правда? И как раз? — не слыша брата, радостно щебетала Здравка. — Завтра все девчонки лопнут от зависти.