Большая книга ужасов. Самые страшные каникулы (сборник)
Шрифт:
Серега только головой покачал.
Марина, надо же! Он угадал…
И только тут до него с некоторым опозданием дошел (нет, можно сказать – дохромал!) смысл слов монаха. Про душу, которая цепляется за тело. Про ее возвращение в тело… Это что же, имеется в виду оживление мертвых?! Или монах из комы как-то людей выводит?
Наверное, про это же подумала и Малинка, потому что она уставилась на Серегу вытаращенными глазами.
Глаза были зеленые…
Глаза были зеленые, а Серегина физиономия – он это очень остро почувствовал! – вдруг стала красной.
Почему
– Так вот, Малинка, – спокойно продолжал монах, – хоть душу у тебя перехватило от того удара, все же она не хотела тебя покидать. Алкала, чтоб ее обратно позвали. Чуяла она, как сердце твое стучит, и ждала зова. Это самое главное – чтобы стучало сердце. Хоть потихонечку! Я сей стук расслышал – и душу твою окликнул. Остановил и возвратил… Неведомо, как сие сладить способен! Но таково присно: лишь гляну на умершего, абие вижу, стерво это или просто сиромаха впал в сон, схожий с навием, и восстанет.
– Абие… сиромаха… навием… – тупо повторил Серега. – Присно…
Проблемы с аудированием продолжались!
Однако у девчонки никаких таких проблем почему-то не было.
– Это слова из старославянского языка, – пояснила она. – Его все монахи должны знать, на нем ведь Библия написана и службы в церкви на этом языке идут. Абие – скоро, сиромаха – бедняк, навь – смерть. Присно – значит всегда.
– Старославянский язык?! – поразился Серега. – А ты откуда его знаешь? У вас в школе проходят?!
– Нет, у нас только английский, – сообщила Малинка. – Но у меня мама в педагогическом университете работает и как раз старославянский преподает. Мы вообще-то в Нижнем живем, а в Суроватихе лето проводим, у нас здесь дача. Старославянский я, конечно, не учила, это же ужас что такое, у меня уши в трубочку сворачивались, когда мама что-нибудь вслух читала, но сейчас почему-то некоторые слова легко понимаю. Может, они у меня в памяти отложились, а от удара головой вспомнились? Может, у меня вообще прорезались необыкновенные лингвистические способности? Такое бывает, я видела одну передачу… Жаль только, что не по английскому эти способности прорезались. У меня столько трояков!
– У меня тоже, – утешил Серега, но не стал уточнять, что английский у них в школе второй иностранный, а по основному языку, французскому, у него только пятерки. – Но это очень здорово, что у тебя именно старославянский прорезался. Иначе бы мы тут оба бекали-мекали. А теперь ты будешь переводчиком.
– Буду, – согласилась Малинка. – Только переводчик раньше назывался «толмач». От слова «толма» – так. Понимаешь? Переводчик говорил так, чтобы его все понимали.
– Мать честная! – вздохнул кто-то рядом. – О чем же это вы лопочете, чада?! По-аглицки они обучаются, по-франкски… Изобилен белый свет чудесами, воистину так!
Это вздыхал монах, про которого ребята совсем забыли.
– Извините, – смиренно пробормотала Малинка, – это правда, мы заболтались. Вы говорили, будто чувствуете, кто умер, а кто нет. Расскажите хоть один случай, пожалуйста! Это ведь необыкновенно интересно!
«Вот подлиза хитрая!» –
– Ох, лиса подхибная! – проворчал монах.
– Ничуть я не льстивая! – возмутилась Малинка. – Я правду говорю!
– Так и быть, поведаю одну историю, – смилостивился монах. – Помню, одна баба чреватая разродиться не смогла, да и померла. Схоронить порешили. А муж зело по ней убивался, даже руки на себя хотел наложить с горя. Легко ли: любимой жены лишиться и чадушки долгожданного враз!
Монах по-прежнему сыпал непонятными словами, но Малинка оказалась отличным синхронным толмачом, и Серега все понимал.
– Я говорю: не спеши, подожди! Чую: и она жива, и чадо живо. Вижу: душа ее у изголовья стоит и горькими слезами заливается. Однако ни муж, ни прочая родня мне не поверили. Снесли бабу на погост, зарыли. А я покоя не знал. Спать не мог…
И не выдержал: пошел в ночь после похорон на погост, где бедняжку схоронили. Глядь – а земля словно дышит!
Схватил какую-то палку, начал ковырять землю. И вдруг прибежал муж ее – у него тоже ретивое изнылось. Он догадался заступ прихватить.
Начали вдвоем копать что было сил. Отрыли гроб, сорвали крышку – мать честная! Баба-то родила в гробу! Ребенок живой, а сама она бездыханная лежит.
Ой, как завыл, как зарыдал ее муж!.. Понял, что зря меня не послушал, жену живую похоронил. А теперь она для него словно бы второй раз умерла. Кричит: «Любушка моя ненаглядная! Воротись! Не покидай!»
У монаха прервался голос, а Малинка громко всхлипнула.
У Сереги вдруг сдавило горло.
– Ну, разозлился я, – продолжал монах, – и кричу душе: «А ну, воротись! Не можешь ты мужика и дитятко обездолить! Довольно нагулялась – поди-ка домой!» И в ту же минуту бабенка эта ожила! Глаза открыла, вздохнула… Мужик схватил ребенка, подал жене. Младенчик зачмокал, родители слезы умиленные льют…
А я оглянулся, вижу – вокруг нас на погосте чуть не вся деревня собралась, и братия монастырская, и настоятель с ними… Той ночью он меня и проклял.
– Как проклял?! – в один голос воскликнули Серега и Малинка. И тут же она вдруг взвизгнула:
– Отдай мою ногу!
– Хотя запросто может быть, что это полная ерундятина, – бодрясь, сказал полковник Грушин.
Сапожников ничего не ответил, только кивнул.
Некоторое время так и ехали – молча.
Город закончился. Вот промелькнул столб с перечеркнутым красной линией названием.
Теперь нужно было сворачивать с шоссе на боковую дорогу, идущую параллельно железной, и там искать перекресток, где доктор Краев ждет сердце своего отца.
– Останови-ка, товарищ полковник, – сказал Николай Ильич.
– А что такое? – насторожился тот.
– Ну что-что – выйти надо на минуточку, – буркнул Сапожников. – Не понимаешь, что ли?
«Рено» остановился, Сапожников вышел, сделал несколько шагов назад, встал на обочине спиной к машине.
Полковник посмотрел на контейнер, оставшийся на переднем сиденье, и вздохнул.