Большая реставрация обеда
Шрифт:
В городе Биш проживало два маститых писателя. Почти ежедневно они собирались вместе, чтобы культурно провести время. Только у них ничего не получалось – обязательно напьются и морду друг другу набьют. Остальные писатели в городе Биш таковыми не считались, и поэтому им приходилось тихо сопеть в тряпочку. Они гуськом ходили за «монстрами» и следили, чтобы маститые писатели друг друга не изувечили. Подобный кошмар назывался – «Литературное объединение „Паровоз“». Его возглавлял первый маститый писатель, а второй стоял во главе союза «Кондитер». Эти объединения разнились по всем параметрам, потому что одно находилось в Доме культуры железнодорожников, а другое в Клубе работников пищевой промышленности. И только люди непосвященные не видели никаких отличий. «Все поэты – онанисты!» – говорил
Но больше всех разбирались в этой Литературе жены маститых писателей. Они хмыкали, шикали, фикали, закатывали глаза и хихикали, как только видели что-нибудь написанное или напечатанное, кроме сочинений своих именитых мужей. А если учесть, что на две жены было Богом отпущено три с половиной извилины, то свою оголтелую критику они выражали только мимически. «Йиржи Геллер?! Фи! Не медведь! Нет! Не медведь! Фи!» Они замеряли стопки исписанной бумаги и судили о всяком писателе по его помету. Большая куча – медведь, маленькая – не медведь. Что в общем-то недалеко от истины, если взять за эталон медведя, например Льва Николаевича Толстого.
– Йиржи Геллер – это ваша фамилия?!
– Нет, псевдоним.
– А почему такой псевдоним?!
– Потому, что помидор красный.
– А как ваша настоящая фамилия?
– Не ваше собачье дело!
– Наше дело правое! А ваше произведение незрелое!
– Зеленое?
– Поганое!
Писателей от неписателей отличали по публикациям – одним удалось донести свой бред до читателя, а другим – нет. Если ты тиснул в какой-нибудь газетенке юмористический рассказ – значит, писатель. А если повесть в толстом журнале – медведь! Для остальных был открыт Литературный институт имени самого бурого из медведей. Там намывали писателей из неписателей и по объему отработанной породы судили о грамматических запасах нашей необъятной родины. В институт меня приняли с первой попытки и практически без экзаменов, как урода, чтобы иметь наглядное пособие – до чего человека может довести Литература.
В группе нас было семь человек и девушка, которая сочиняла рассказы про белые кораблики с разноцветными парусами. От этой романтической филологии она в скором времени сильно забеременела и перестала общаться с литераторами. Еще в нашей группе был боевой летчик, которому запретили пилотировать даже «кукурузники», когда он свихнулся на Литературе. Словно Медведь Николаевич Толстой, летчик не кушал ни рыбу, ни мясо, ни колбасу, ходил босиком и только фиксировал на бумаге поток своего сознания. Однажды летчик явился на почту, как водится – без обуви и в толстовке, расфасовал свой поток сознания на четыре мешка и отправил курьерской скоростью в Литературный институт. Там сразу же, без анализов, определили, что больной обратился правильно, то есть в профильное учреждение. Но как на почте никто не сошел с ума – до сих пор понять не могу! Потому что Литература – это болезнь, и не только неизлечимая, но вдобавок очень заразная!
В девяносто третьем году – я занялся рекламным бизнесом…
В семьдесят пятом – окончил школу…
В две тысячи первом – опубликовали мой первый роман…
В восемьдесят втором – у меня родилась дочь…
В девяносто четвертом – построил дом…
В двухтысячном – отдыхал…
В девяносто шестом – лишился дома…
В девяносто втором – сбежал из института…
В две тысячи первом – женился в шестой раз…
Когда мне стукнуло тридцать лет, мимо города Биш стали прокладывать автомагистраль и потревожили отчие могилы, то есть – окончательно разворотили. Тогда я пошел на бывшее кладбище, разыскал череп Иоганна Себастьяна Мошки и притащил домой, чтобы гладить его и приговаривать: «Мой бедный Йоган!» А когда за этим занятием меня застукал режиссер местного драматического театра, он почему-то решил, что я Гамлет. И предложил мне роль «второго фашиста» в третьей страже, но, к сожалению, без слов. На пару с «первым фашистом» мы появлялись на сцене и уводили партизан на расстрел во время поголовной эпидемии гриппа. Что вскоре нам надоело, и мы крупно повздорили
Да если хотите, я с детства мечтал о подмостках! Мы с Мошкой ходили по проволоке, ползали по канату и брызгались водой из велосипедных насосов, изображая клоунов. Для этого бабушка сшила мне специальную шапочку, чтобы я больше походил на полудурка. При встрече с прохожими мы дико хохотали, подпрыгивали и падали на спину, но малоподготовленные люди не слишком-то разбирались в цирковом искусстве. Особенно в вечернее время. Поэтому люди окрестили нас «попрыгунчиками» и перестали встречаться. «Надо поменять амплуа», – предложил Мошка после трех инфарктов, случившихся на нашей улице. И мы добровольно покинули гильдию клоунов и стали эквилибристами, чтобы подбрасывать в воздух разные предметы и ловко от них уворачиваться. Новая труппа «ДВА-МОШКА-ДВА» давала гастроли аж две недели, покуда не выбила все до единого стекла в радиусе километра от книгохранилища. Тогда возмущенные зрители ворвались в помещение библиотеки, нашли под моей кроватью потрепанный чемоданчик с журналами «Цирк», вынесли это добро на площадь и сожгли под общее ликование сограждан… Как бишь назывался этот город?! Как бишь?
Библиотека
Читальный зал
Энотея села на кровать и, к вящему моему удивлению, продолжала оплакивать несчастную участь гуся, пока наконец не пришла Проселена с деньгами за жертвоприношение. Увидев убитого и расспросив жрицу о причине ее горя, она тоже принялась горько рыдать и причитать надо мной, точно я отца родного убил, а не общественного гуся…
На четвертый день своего заточения я исчерпал все внутренние резервы. Разумные мысли закончились, и работа над «Реставрацией обеда» остановилась. «Густав Шкрета выпил пива и скончался некрасиво!» – Здесь я поставил восклицательный знак и понял, что муза дала дуба. Правда, еще оставалась парочка афоризмов про секс, но только чтобы застрелиться. А в итоге я исписал десять листов бумаги и мне требовались новые впечатления.
– Эй! Надзирательницы! – принялся я барабанить по запертой двери. – Мне надо сходить в библиотеку!
Анита и Янка тут же примчались, как папуаски на звуки тамтама. Выдавили пробку, что я засунул в дверной глазок, осмотрели меня по очереди и справились о самочувствии.
– Сколько будет, если четыреста двадцать восемь умножить на триста сорок семь? – спросили они.
– Вы что там, с ума сошли? – нахмурился я.
– А ты? – уточнили они. – В добром здравии? Зачем тебе надо в библиотеку?
– Потому что у вас нет никаких книг! – пояснил я. – Кроме пани Хмелевской в ассортименте. А там не содержится никаких сведений о Густаве Шкрете!
– В библиотеке их тоже нет, – сообщили они. – Мы проверяли! А книги пани Хмелевской нам нравятся.
Каждый писатель должен иметь адекватных читателей. Но когда они превращаются в персонажи и ведут себя как две паразитки из какого-нибудь криминально-юмористического романа, это ненормально. Во всяком случае – настораживает.
– Вы сумасбродные идиотки! – определил я. – Откройте дверь. И не читайте больше пани Хмелевскую на ночь! Это пагубно сказывается на вашей психике!
– Ну и сиди тихо! – обиделись они. – Он еще нам диагнозы будет ставить!
Тогда я решил воззвать к эстетическим чувствам.
– Вас могут привлечь за извращение! – намекнул я.
– За какое? – удивились они.
– Когда писателя держат как тигра в клетке – это скотоложство! – уточнил я.
Однако Янка с Анитой посовещались и пришли к выводу, что я не тигр, а скорее всего хомяк. И нет ничего предосудительного в содержании этих животных.
– Мне нужен «Сатирикон» Петрония! – разозлился я. – Чтобы освежить в памяти кое-какие моменты.