Большая судьба
Шрифт:
Станционный смотритель выглядел самым несчастным человеком на свете. Аносов весь вспыхнул, когда фельдъегерь размашистым шагом подошел к старику и ударил его по лицу.
– Коней!
– еще громче заорал курьер.
– Как вы смеете!
– становясь между офицером и коллежским регистратором, повысил голос Павел Петрович.
– Прочь с дороги!
– попытался было прикрикнуть на Аносова фельдъегерь, но вдруг осекся и замолчал под решительным взглядом юноши.
– Батюшка!
– взмолился старик.
– Сейчас придут кони... Вон уже с перековки
– показал он в оконце.
Там среди поля темнела полуразвалившаяся кузница. Подле нее копошились люди, стояли кони, тарантасы. Аносов круто отвернулся от фельдъегеря, подошел к двери и решительно распахнул ее. Клубы холодного воздуха перекатились через порог. На душе Аносова кипело. Чтобы скорее уйти от греха, он вышел на улицу. В кузнице, маня и зазывая к себе, пело железо. Ах, как он соскучился по металлу! И, решительно перейдя дорогу, молодой шихтмейстер направился к мастерской. Через поле, припорошенное снегом, он добрался до нее. Кузница была старая, с прогнившей крышей, внутри ее глухо стонал и вздыхал одинокий мех, - казалось, это старик задыхается от удушья. В полутьме валялись сошники, топоры, куски старого железа и другой хлам. Подле кузницы стоял дилижанс со снятым сломанным колесом.
Ямщик уламывал бородатого кузнеца:
– Ты, батюшка, бросай все дела, берись за наше!
Черномазый старик ковач, с засученными до локтей рукавами, сердито усмехнулся:
– Все только о своем! Вон барин торопит дормез прежде всего счинить, - ось хряпнула на колдобине. А это дровосек господский поджидает, - навари топор! Еще подковы коням. Эх, милый, никак не угодишь всем! Вот только эти бедолаги-гулёны не спешат! Куда им, спрашивается, спешить? В Сибирь-каторгу! Эй, родимые, заходи в кузницу, к огню, - обогрейся! крикнул он толпе арестантов, одетых в серые кафтаны.
Подле стояли четыре усатых солдата; скупое зимнее солнце сверкало на остриях штыков.
У Аносова болезненно сжалось сердце. Он повернулся, чтобы не видеть заросших измученных лиц, и встал на пороге кузницы. Молодой сильный ковач бил молотом, второй - проворный, веселоглазый - постукивал молотком. Словно звонкая музыка, под ударами молота гремело железо... Но что это? Горный офицер не верил глазам: ковачи ладили кандалы!
Ловкий кузнец перехватил встревоженный взгляд Аносова и весело крикнул:
– А что, барин, это монисто первее всего сковать потребно! Без этого нельзя, - на том барская Русь держится!
Молотобоец опустил молот, обеспокоенно толкнул товарища:
– О чем молвишь, дурень? Неровен час, за такие слова и тебя заодно по сибирской гулевой пустят!
– Не я первый, не я и последний!
– не унимался смелый ковач.
– Эй, глянь-ка сюда, сколь тут припасено для нашего брата, мужика, веселых затей!
– он озорными глазами показал в угол.
Там грудой лежали тяжелые ржавые рогатки, дубовые обтертые колодки, ошейники с гвоздями, на которых засохла кровь.
При виде этих орудий, предназначенных для истязания непокорных крестьян, Аносов поморщился.
– Что, барин, не по нутру наши
– насмешливо спросил кузнец.
– Не по нутру!
– признался Павел Петрович.
– Такой мастер, как кузнец, и, помилуй бог, куда твое умельство уходит!
– сказал он с горечью, и молодой ковач уловил его тоску, понял Аносова и откликнулся сердечно:
– Это верно, на всем белом свете нет лучше нашего ремесла! Не зря кузница в селе на первом месте! Эх, барин, и мастера у нас тут - на всю Россию поискать!
– вдохновенно вымолвил он.
– Не зря о ковачах толкуют, что блоху подковать могут... Мне такое самому не доводилось, а вот скорлупу с куриного яйца, изволь, очищу молотом и белка не коснусь! Глянь-ко!
– он схватил кувалду и крикнул товарищу: - А ну, давай!
Молот описал мощный полукруг и крепко ударил по раскаленной поковке. Удар отличался меткостью и точностью. Ковач ковал, и слух его обостренно ловил звон металла; он зорко следил за движениями своего напарника. Синеватые искры метелью летели из-под молота, слепили ярким сиянием, веселили сердце игрой.
"Эх, чародеи мои, чародеи!
– со вздохом подумал Аносов.
– А что они делают? И кто в этом виновен?"
– Эй, вы, там!
– зычно крикнул в кузницу унтер, и сердитое усатое лицо его появилось в дверном просвете.
– Кончайте, что ли!
– Изволь, готово!
– брякнул цепью ковач и опустил ее в бадью со студеной водой. Миг, - и взвился пар, зашипело раскаленное железо, и снова наступила тишина.
Кузнец вынул мокрые кандалы и подал их конвойному.
– Получай монисто! Эх, служивый!
– он не договорил, безнадежно махнул рукой и отошел прочь...
Через несколько минут за стеной кузницы раздалась грубая команда, а вслед за этим загремели кандалы.
– Тронулись, родимые!
– хмуро вымолвил ковач.
– Погнали в Сибирь, на каторгу. Ух!..
– тяжко выдохнул он.
– Мне бы силу, сковал бы другое...
Он не договорил, выглянул в дверь кузницы, облегченно вздохнул:
– Ушли ярыжки!
Молодой кузнец поднял голубые глаза на Аносова, встряхнул кудрями и неожиданно запел:
Как идет кузнец
Да из кузницы...
– Слава!
– дружно подхватили мастеровые.
Что несет кузнец?
Да три ножика.
Вот уж первый-то нож
На злодеев вельмож;
А другой-то нож
На судей на плутов;
А молитву сотворя,
Третий нож на царя!
Кому вынется
Тому сбудется;
Кому сбудется
Не минуется.
– Слава!
– гаркнули разом кузнецы...
Аносов не ждал конца песни. Услышав, что третий нож готовится на царя, он опустил голову, вышел из кузницы и побрел прочь.
– Эй, барин, куда же ты?
– раздался позади встревоженный голос запевалы.
Аносов скупо ответил:
– Пора на станцию, дела ждут!
– Не обессудь, господин, что так вышло. Сами понимаем!
– простодушно извинился парень.
– Что же поделаешь, коли на душе наболело и не стерпеть...