Болшевцы
Шрифт:
— Думаю, — вздрогнув, ответил Накатников.
— Да, брат, выпуск, — сказал Карелин.
Помолчал и повторил раздельно:
— Выпуск.
Тогда Накатников понял, что ему не нужно искать для доклада необычные, особенные слова. У каждого за словом «выпуск» стоит целая жизнь. Каждый по-своему поймет и почувствует огромный смысл этого слова. Ведь не в словах дело!
Карелин присел на пенек рядом с Накатниковым:
— А меня вот сомнение берет, — и, вздохнув, искоса посмотрел на приятеля.
— В чем? — удивился Накатников.
— Видишь
Уже несколько дней ходил он, подавленный этой мыслью, тяжесть ее была не под силу ему. Он недавно пьянствовал.
О пьянке никто не знал кроме собутыльника. Карелин решил открыться приятелю.
— А вдруг выйдет кто-нибудь на собрании и скажет? — говорил он Накатникову.
Накатников немного подумал, потом подтвердил:
— Может… Обязательно скажет.
— То-то и есть, — заторопился, точно обрадовался Карелин. — Вот и берет меня сомнение.
— Самому заявить надо, — перебил его Накатников… — Коммунские правила знаешь. Собутыльник не скажет — все равно, теперь я скажу.
И Карелин не возмутился, услышав о таком намерении Накатникова.
— Я понимаю… Ну, что ж. Пойду к Федору Григорьевичу, — невесело сказал он.
Потом встал и пошел, кивнув головой Накатникову.
И ни тому, ни другому не пришло в голову, что подобный разговор между ними был немыслим два-три года тому назад, что тогда за намерение выдать товарища Накатникову грозил бы нож.
С полдороги Карелин вернулся:
— А как ты думаешь, надолго задержат меня?
— Попадешь в следующий выпуск.
— Видишь ли, какое дело. Думал, может быть, отложат еще выпуск… Успею, мол, докажу… А тут — видишь, какое дело.
Сокрушенно покачивая головой, он пошел, наконец, к Мелихову.
Можно было бы просто промолчать об этой пьянке. Собутыльник, оберегая себя, вряд ли выступил бы на собрании с разоблачениями. Но такой уж день выдался сегодня. Карелину хотелось выйти к столу президиума совсем чистым. А то уже лучше вовсе не выходить.
В голосе Мелихова он не услышал настоящего гнева.
— Хорошо, что догадался сказать сам, — одобрил он. — Больше за тобой ничего нет?
— Ничего.
— Может быть, вспомнишь?
Карелин побожился.
— Верю, — остановил его Мелихов. — Ну, что же с тобой делать? Напился ты — это безобразие, это плохо. Сам пришел, рассказал — хорошо. Ну, а как, думаешь, будет дальше? После выпуска намереваешься загулять?
— Что вы, Федор Григорьевич! Промашка вышла. Вы знаете — я и не пью совсем.
— Хорошо, — сказал Мелихов. — Запомни свои слова.
Карелин облегченно присоединился к выпускникам. Их можно было сразу отличить от всех других. Точно близость часа, когда скажут громко, на весь мир, что эти бывшие воры признаются Советским государством вполне равноправными гражданами, на которых не распространяются ни изоляции, ни аресты по подозрению, точно близость этого часа наложила на них особенную печать. Все они стали как будто старше,
— А на воле что думаешь делать? — спрашивал Котуля Беспалова.
Распущенность, проявленная Котулей после прибытия в коммуну девушек, отдалила для него выпуск.
— Работать буду, — с оттенком снисходительности говорил Беспалов. — В Москве не устроюсь — в Одессу махну, коммуна обещает достать работу. Теперь ведь я вольный.
— Теперь ты вольный, — соглашался Котуля. — А верно, что следующий выпуск будет через полгода?
— Чего же не верно? Ясно!
В следующий выпуск Котуля попадет обязательно. Он уж сумеет взять себя в руки и покажет, что не хуже их всех. Желание попасть во второй очередной список охватило многих.
Перед вечером по мокрому снегу зашипели автомобильные шины — съезжались гости, болшевцы встречали их у клуба. Приехали Серго Орджоникидзе, Шкирятов, Ягода. Увидев их, Накатников почувствовал свое тело легким, как пузырь. Попросту говоря, Накатников струсил. Шутка ли сказать — такие люди.
Гости внимательно осмотрели приземистый «крафтовский» домик, надворные его постройки и службы, в которых и до сих пор размещались мастерские, остановились около сарая, где была деревообделочная. Большая циркульная пила стоя-ла возле ворот. Для нее не находилось места в сарае. Желтеющие опилки свидетельствовали о том, что тут же на улице на ней и работали. Было заметно, что гостям это не нравится. Только при виде новой, отстроенной заботами дяди Павла кузницы их лица вновь просветлели, и у ребят отлегло от сердца.
Приехал Погребинский. Он был возбужден и серьезен.
— Галстук, галстук, — закричал он Румянцеву, едва поздоровавшись с ним. — Галстук у тебя набок съехал.
Сильно дернув за галстук, он поправил его. Потом отступил и прищурил глаз:
— Вот, так хорошо… А почему цветов мало? Поленились? Так. Небритых нет? Кто будет небритым — прогоню от стола. Федор Григорьевич, начнем?
В клубе гости сели на скамейки. Коммунары входили в зал, осторожно ступая. Выпускники заняли передние места. Когда все расселись, наступила совершенная тишина, казалось, полтораста человек, собранных в этом зале, перестали дышать.
«Не напутать бы», с трепетом подумал Гуляев, занимая место за столом президиума.
Ему предстояло открыть собрание.
Он набрал воздуху.
— Товарищи!
Невнятный писк вылетел из его горла. Он откашлялся и произнес не свойственным ему грубым и низким голосом:
— Торжественное заседание, посвященное первому выпуску коммуны, считаю открытым.
Зал грохнул аплодисментами. Встал Накатников. Слова, которых не мог он найти днем, пришли сразу скопом, и он захлебывался ими. Простые, настоящие, веские слова: