Болшевцы
Шрифт:
Никто и не подумал бросать работы. Кто-то насмешливо фыркнул:
— Заголилась, дура…
Она подошла к Малышу:
— Спляшем… Я не хуже твоей Нюрки танцую.
— Отойди, не мешай, — коротко сказал Малыш.
— Иди отсюда. Иди — люди работают, — предложил Гуляев.
Маша потерянно улыбалась. Гнам убежал, а здесь никто даже не смутился, никто не подошел к ней.
Она вышла из обувной. «Лучше бы смеялись… Да ну их, все здесь лягавые», думала она вяло.
— Маша!.. — крикнул Сергей Петрович, увидев Шигареву, — простудишься. Что
— Тьфу, — плюнул Мишаха, — бесстыдница!.. Что делает! Совести нет.
— Что, разве плохая я? — выставив грудь, деревянным голосом из последних сил спросила Маша.
— Иди, иди, — с отцовской настойчивостью повторял Богословский. — Иди, оденься. Заболеешь.
«А нелегко им тут, — подумал Мишаха, — экий народ, каждого обломай, уговори!.. Нет, нелегко им… Вон и песку нет».
Мишахе вдруг очень захотелось чем-нибудь помочь Сергею Петровичу, которого он уважал за обходительность, с которым вместе заседал в костинском сельсовете. Да чем он мог бы ему помочь в таком деле? Вот разве сумасшедшую девку вожжами связать. Да у них не вяжут.
В следующий отпускной день Нюра и Маша снова поехали в Москву. В этот день с ними увязались Мысков и Тумба. На Сухаревке Нюрка предложила «побегать». Мысков и Тумба переглянулись. Им стали понятны богатые подарки нюркиных «родных». Они колебались. Но шум улицы, витрины сретенских магазинов пьянили их. Знакомый им воровской азарт Нюрки и Машки, их смелость и ловкость толкали Мыскова и Тумбу попытать старое счастье.
— Только немного, — согласилась Тумба.
— Стоит ли, девочки, — слабо протестовал Мысков, но те уже стали нырять из магазина в магазин.
В Мосторге, обнаглев от неудачи в предыдущих магазинах, Нюрка взяла с прилавка два куска шелковой ткани и передала Мыскову. Мысков заколебался, но, сообразив, что Нюрка приехала без пальто, спрятать ей некуда, может легко «засыпаться» и навсегда потерять коммуну, сунул ткань под шинель.
Ночью в лесу, недалеко от коммуны, состоялась пьянка. Весть о гулянке и воровстве облетела на другой же день коммуну. Дядя Сережа явился в женское общежитие. Нюрка лежала на постели с опухшими и мутными глазами. На подоконнике стояла пустая водочная бутылка.
— Что это? — спросил он.
— Уксус пила, хочу похудеть! — ответила она и засмеялась.
Вечером Мишаха шел огородами. Бледные звезды мигали на сумеречном небе. Болшевцы медленно сходились к тому дому, где у них устраивались собрания.
За штабелями Мишаха разделся и скользнул в пруд. Ноги увязли в липкой тине. На свободном от водорослей пространстве Мишаха достал дно. Правильные круги пошли по воде. Вынырнув, он отдышался и, подняв обе руки, принялся внимательно рассматривать и нюхать что-то зажатое в пальцах.
«В самый раз, — говорил он сам себе, выходя на берег, — в самый раз будет».
Одевшись, он постоял немного, потом пошел к дому, куда сошлись болшевцы. В открытые окна слышался невнятный гул голосов.
Сперва Мишаха ничего не мог понять. Он видел только
— Итак, утверждается следующий список коммунаров, которых общее собрание выдвигает на выпуск. Голосуем в целом, — и он стал читать фамилии, знакомые Мишахе.
«Это которых увольнять будут, — понял Мишаха, — значит, останется их здесь меньше. Тогда зачем же собираются строить большой новый дом, и почему председатель говорит о предстоящем сокращении, точно это ему в радость?»
Потом ребята вновь зашумели. Мишаха прислушивался — ему стало ясно, что говорят уже о другом.
Около покрытого кумачом стола сидели девки — одну из них Мишаха узнал сразу — та самая, которая ходила голой, когда он перекладывал бут. У другой — ораторы называли ее Нюркой — лежало под глазами два резких синих круга, лицо ее показалось Мишахе больным и усталым. В зале стало тихо. Поднялся Погребинский. Он говорил, что коммуна только для тех, кто хочет подчиняться ее законами работать в ней, что Шигарева и Огнева не сдержали своего обещания — воруют и пьянствуют, что среди старых воспитанников коммуны нашлись люди, которые, вместо того чтобы хорошо повлиять на девчат, сами разлагали их. И это когда? Накануне выпуска! Стыд! Позор!
«Воровок судят, — сообразил Мишаха. — Правильно, — ожесточенно одобрил он, — таких не только что выпустить, а еще и наказать как следует. Ишь, что выдумала, бесстыдница — голой ходить».
Когда все высказались, встала Огнева и начала говорить что-то тихо и неразборчиво.
Весь этот день перед собранием она провалялась на кровати, курила и думала о предстоящем суде. И чем больше думала, тем настойчивее к ней подступал страх. Все, что угодно — только не это, только не собрание.
Перед тем как раздался звонок на собрание, она совсем решила бежать и уже завернула было в узелок свои вещи, но, шагнув к порогу, почувствовала, что не уйти. Маша сказала:
— Погоди, Нюра, может, еще ничего.
Сергей Петрович выступал несколько раз, пытаясь сдержать прорвавшийся гнев коммунаров, но всякий раз отступал под его натиском. Временами, когда гул голосов обрушивался с особенной силой, Нюрка сжималась, точно от холода. От усталости она почти ничего не понимала, но когда к ней подошел Малыш, прошептала тихо и горько:
— Что же и ты не кричишь? Я и с тобой ведь путалась.
— Нюрка, — едва вымолвил Малыш.
Она опустила голову и отвернулась. Ее, Шигареву и Мыскова — старого болшевца за потачку — собрание постановило исключить из коммуны.
— Мертвую, но оставить Нюрку в коммуне! — закричал Малыш с отчаянием.
Но ребята уже толпились, уходя, в дверях. Немногие оглянулись на этот крик.
«Строгость, большая строгость», подумал Грызлов с опасливым уважением. Теперь, когда решение состоялось, оно казалось ему справедливым и правильным.