Большие часы

Фиринг Кеннет

В это время мы уже зашли в подъезд. Я оглядел Полин и увидел, что она несет саквояж, какой берут, когда собираются ночевать вне дома.

Я услышал, как кто-то возится за перегородкой, отделявшей коммутаторную от вестибюля, а больше, как всегда, никого не было. Скорей всего, такое безлюдье и было причиной того, что она облюбовала себе этот дом.

Автоматический лифт стоял внизу. Открыв дверцу и зайдя вслед за ней в кабину, я кивнул на входную дверь:

— И это был один из них?

— Из кого? А-а, ты имеешь

в виду новых для меня людей? Да.

Лифт остановился на шестом этаже. Внутренняя убирающаяся дверца бесшумно скользнула в сторону, а внешнюю Полин открыла сама. Я поднялся вместе с ней по лестнице, покрытой ковровой дорожкой, к квартире номер 5-а. В небольшой четырехкомнатной квартирке было так тихо и воздух так застоялся, будто никто сюда не входил несколько дней.

— Ну и чем же ты с ним занималась? — спросил я.

— Сначала мы зашли в ужасное заведение на Третьей авеню, которое держит некий Гил. Тебе там понравилось бы. Но мне-то показалось скучно. Нечто среднее между археологическим музеем и салуном. Неимоверный симбиоз. Потом мы бродили по улице, заглядывали в антикварные лавки.

— А что там за антиквариат?

— Все, что могло бы нас заинтересовать. Наконец мы купили картину, вернее, он купил ее в лавке примерно в трех кварталах отсюда. Ужасная старая картина, которая выглядела так, будто ее вытащили из мусорного ящика, но он все же перебил ее у какой-то женщины, которая тоже хотела купить эту рухлядь. На картине ничего, кроме двух рук, художника звали Паттерсон.

— Двух — чего, дорогая?

— Рук, милый. Только руки. Как я понимаю, это про Иуду. Потом мы зашли к Ван-Барту, выпили, и он отвез меня домой. Тут как раз и ты приехал. Ты удовлетворен?

Я смотрел, как она открыла дверцу небольшого стенного шкафа в передней и сунула туда свой саквояж, потом обернулась ко мне — шелковистые волосы, бездонный взгляд, лицо мадонны эпохи Возрождения с идеально правильными чертами.

— Значит, интересно провела вечер, — сказал я. — А кто этот твой новоиспеченный знакомый?

— О, просто мужчина. Ты его не знаешь. Некий Джордж Честер, из рекламного агентства.

Может, оно и так. И меня зовут Джордж Агропулос. Но я-то понимаю в этой жизни чуть больше, чем она и чем этот новый ее дружок. Какое-то время я смотрел на нее, и она отвечала мне, пожалуй, чересчур внимательным взглядом. Я чуть ли не пожалел ее нового поклонника, с которым она только что рассталась, кто бы он ни был.

Она налила нам бренди из графина, стоявшего на столике рядом с диваном, и, прищурившись, бросила на меня томный взгляд поверх бокала, пригодный, по ее мнению, в любой ситуации. Я пригубил напиток, еще раз убедившись, что все в этом мире прах. Холодный, бесполезный прах, на который бессмысленно тратить силы. У Стива такого настроения никогда не бывало, оно составляло мою отличительную черту. Мне подумалось, испытывают ли и другие такое же чувство,

хотя бы изредка; только едва ли. И я сказал:

— По крайней мере на этот раз — мужчина.

Она резко спросила:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты знаешь, о чем я говорю.

— Опять начинаешь свое? Тычешь мне в нос Алисой? — Голос ее был ядовитым, как жало осы. У Полин настроение менялось как ветер в мае. — Ты все не можешь забыть Алису, да?

Я допил бренди, потянулся к графину и налил себе еще. Сказал нарочито медленно:

— Нет. А ты?

— Ах ты, Наполеон недоделанный, что ты, зараза, хочешь этим сказать?

Я с удовольствием допил бренди.

— А еще ты не можешь забыть Джоанну, да? — тихо спросил я. — И жену Берлета, и Джейн, и эту эмигрантку из Австрии. И один Бог знает, кого там еще. Ты их всех не можешь забыть, в том числе и ту, которая будет следующей, не так ли?

На мгновение она задохнулась, не могла выговорить ни слова, затем рванулась, как пантера в прыжке. Что-то — надо полагать, пепельница — просвистело мимо моего уха и врезалось в стену, обдав меня мелкими осколками стекла.

— Сукин ты сын! — взорвалась она. — Не тебе говорить об этом. Кому другому, но не тебе. Это ни в какие ворота не лезет.

Я машинально потянулся к графину, плеснул себе бренди. Пошарил по столику, пытаясь найти пробку. Но, видимо, я уже был на это неспособен.

— Да? — сказал я.

Она вскочила на ноги и стояла с перекошенным от злобы лицом по другую сторону маленького столика.

— А как насчет тебя со Стивом Хагеном?

Забыв о пробке, я уставился на нее.

— Что? Насчет меня? И Стива?

— Ты думаешь, я слепая? Хоть раз я видела вас вместе, когда бы вы не смотрели друг на друга маслеными глазками?

Я застыл и окаменел, но во мне росло что-то огромное и черное. Машинально повторил:

— Маслеными глазками? Стив и я?

— Как будто ты не спаривался с этим мужиком всю свою жизнь! Как будто я не знаю! Ну, продолжай, ублюдок, изобрази, что ты удивлен!

Я уже был не я. Я был великан футов сто ростом, который двигал руками и ногами и даже играл голосом. Он велел мне распрямить ноги, и я понял, что стою. Я почти лишился дара речи. Прошипел запинающимся шепотом:

— И ты говоришь это о Стиве? Лучшем человеке, какого я знаю? И обо мне?

— Ах ты, жалкая пародия на сказочную гориллу! Неужели ты так туп, что столько прожил, а этого не понял? — И тут она взвизгнула: — Нет! Не надо, Эрл!

Я ударил ее по голове графином, и она, качаясь, отступила к стене. Я услышал свой голос:

— Ты не смеешь так говорить. Обо мне и о Стиве.

— Не надо! О Господи, Эрл, не надо! Эрл! Эрл! Эрл!

Я ногой опрокинул разделявший нас столик и пошел к ней. Снова ударил ее, а она все продолжала кричать диким голосом, и я ударил ее еще два раза.