Большие часы
Шрифт:
— Я просто это знаю. Чувствую. Я и сам увидел в картине то же самое.
Под влиянием этой минуты я решился сказать ей, что Иуда, скорей всего, был прирожденным соглашателем, носителем здравого смысла, примером человека, который сумел возвыситься над своей сущностью, когда примкнул к группе людей, не вписывавшихся в тогдашнее общество, не говоря уже о том, что его присоединение к ним не сулило ему никаких материальных благ.
— Бог ты мой, вы же делаете из него святого, — сказала Полин, улыбаясь и одновременно хмурясь.
Я ответил, что, по всей вероятности, он им и был.
—
— Значит, картина про это?
— Во всяком случае, так она называется, — сказал я. — Спасибо за помощь.
За это мы выпили, но Полин неловким жестом опрокинула свой бокал. Я достал носовой платок, чтобы оказать ей первую помощь, потом предоставил завершать дело самой и позвал официанта, чтобы заказать для Полин новую выпивку, он заодно вытер и столик. Вскоре мы были вынуждены чего-то поесть, потом еще выпили и о многом поговорили.
Когда мы покинули заведение Ван-Барта, было уже совсем темно, и я повез Полин на Пятьдесят восьмую улицу. Она жила в одном из суровых и вечных испанских кварталов, захватывающих Шестидесятые улицы. Она попросила меня не останавливаться у самого подъезда и холодно объяснила:
— Считаю неразумным входить в дом со странной дорожной сумкой. Да еще с мужчиной.
Это ее замечание не содержало ничего конкретного, но у меня оно вызвало на короткое мгновение неуютное чувство, напомнив, что мы подвергаемся пусть небольшому, но вполне реальному риску. Я изгнал эту мысль из головы и ничего не сказал, однако проехал мимо дома и припарковал машину к кромке тротуара в середине квартала, подальше от ярко освещенного портика с навесом.
Вышел из машины, чтобы подать Полин легкий саквояж, который она взяла с собой в Олбани, и несколько мгновений мы стояли рядом.
— Можно тебе позвонить? — спросил я.
— Да, конечно. Звони. Но нам нужно быть… ну…
— Ясно. Все было чудесно, Полин. Можно сказать, на высшем уровне.
Она улыбнулась мне, повернулась и пошла.
Глядя ей вслед, я краешком глаза заметил, как напротив входа в ее дом остановился лимузин. Из него вышел мужчина, фигура и силуэт которого показались мне знакомыми. Наклонившись к окну машины, он отдал какие-то распоряжения шоферу, потом на миг обернулся в мою сторону. Это был Эрл Джанот.
Он увидел подходившую к дому Полин, потом посмотрел, откуда она идет, и, я уверен, заметил меня. Не думаю, чтобы он меня узнал: ближайший уличный фонарь находился у меня за спиной.
А если и узнал, так что же? Эта женщина не является его собственностью.
Да и я тоже.
Я сел в машину, завел мотор и увидел, как они зашли в ярко освещенный подъезд.
Отъезжая, я не испытывал особого удовольствия от такой неожиданной встречи, хотя не считал, что случилось нечто непоправимое.
Потом вернулся в заведение Гила. Там было как всегда в субботний вечер. Я изрядно выпил, ни с кем не пускаясь в разговоры, затем отогнал машину в гараж и поездом 13.45 уехал домой. Час был не очень поздний, но
Я привез на Марбл-роуд свой чемодан и, разумеется, не забыл «Искушение Иуды». Полотно просто разложил на обеденном столе. Картину надо будет отдать реставрировать и вставить в рамку.
Перед тем как пойти спать, я глянул на картины Луиз Паттерсон внизу и наверху. «Искушение» было лучше любой из них.
Мне пришло в голову, что я становлюсь одним из выдающихся коллекционеров среди тех, кто собирает картины Луиз Паттерсон в Соединенных Штатах. И в других странах тоже.
Но прежде чем лечь в постель, я распаковал чемодан, убрал на место все, что в нем находилось, потом убрал и сам чемодан.
Эрл Джанот-1
Ну что за вечер я провел, Господи Боже мой! Тешу себя тем, что никогда не становлюсь грубым, повинуясь какому-нибудь порыву, но эти люди, которые считаются моими друзьями, довели меня до предела, и я готов был задушить их одного за другим.
Ральф Биман, мой поверенный в течение последних пятнадцати лет, проявлял чертовски мало интереса по отношению ко мне и еще меньше солидарности со мной, когда возник или специально был поставлен вопрос об обновлении данных, приводимых в «Коммерс Индекс» по телеграфным сообщениям. Все они открыто обменивались мнениями по этому поводу между собой, как будто я какой-то нематериальный дух, будто меня там не было, будто я уже утратил все свои полномочия. И в самом деле, они взвешивали различные точки зрения, как если бы мое слово ничего не стоило.
— У нас с Ральфом есть что сказать по этому поводу, — сказал я сердечным тоном, но этот чертов ублюдок и ухом не повел. Как будто его дело сторона.
— Да, разумеется. Мы будем обновлять данные, с кем бы ни пришлось биться.
Для меня его слова прозвучали так, словно он убежден, что битву мы уже проиграли. Я бросил на него колкий взгляд, но он притворился, будто ничего не понимает. Жаль, что там не было Стива. Он на лету улавливает, откуда ветер дует, распознает всякие подводные течения, которые я в тот момент ощущал, но чей характер не мог точно определить.
Мы обедали вдесятером у Джона Уэйна; поскольку хозяин был рьяным политическим лидером, разговор должен был идти, конечно, о политике. Однако, как только я появился в этом доме, представляющем собой столетнюю развалюху, все стали говорить только о «Джанот Энтерпрайзиз» и о переживаемых моей фирмой трудностях. Но я не переживал никаких трудностей. Вообще никаких.
Возникла неловкость, когда Гамильтон Карр спросил меня, как дела в Вашингтоне. Я только что вернулся оттуда, и у меня было неприятное чувство, что он прекрасно знал каждого, с кем я там встречался, и о чем шла речь. Собственно говоря, ничего особенного. Я задумал расширить корпоративную основу «Джанот Энтерпрайзиз» и ездил в Вашингтон лишь с целью быстрей получить надежную информацию о том, какой процедуры придерживаться, дабы полностью соблюсти все установленные правила.