Большое гнездо
Шрифт:
— Экой оглядчивой, — пробормотала игуменья. — Не мой ли ратай?
— Твой, матушка.
— Кликни.
Подошел ратай, высокого роста, весь крепкий и нескладный, как вывороченный из земли дубовый комель. Задержался на почтительном расстоянии от возка, привычным движением руки сдернул с головы шапку.
— Тута я, матушка.
— Что же ты, холоп, коней моих среди лесу остановил?
— Прости, коли побеспокоил, — тихо отвечал мужик, робея перед игуменьей. — Но дальше дорога тебе опасна.
— Аль загрезилось что? —
— Кабы загрезилось, а то сам зрил...
— Кого зрил-то?
— Лихого человека, матушка, зрил. Рыскает он тут поблизости на коне, никак, высматривает. А что высматривает-то?.. Одна наша обитель на стороне. В ино место дороги нет.
— Эк присмирел ты, что волк под рогатиной, — сказала игуменья. — Поджал хвост, а о том не подумал, отколь у шатучего татя быть коню. Князев это гонец припозднился, кому еще быть?
Едва услышала Пелагея про шатучего татя, все позвоночки у нее страх пересчитал.
— Поостереглась бы ты, матушка, — дернула она игуменью за рясу. — А что, как правду говорит ратай?
— Почто же не правду-то? — обиделся мужик. — Я и в лицо его признал. Давеча на Лыбеди унес он у боярышни Конобеевой колечко. Все его признали, хошь, у ратайного старосты спроси.
— Кто же он?
— Да Однооков бывший конюший.
— Вобей?
— Он. Вот так, как пред тобою, стоял я пред его конем, матушка. Так что поостерегись, а не то ворочайся во
Владимир. Не ровен час, хватишь лиха... Мне-то чо, у меня окромя обереги да креста медного и нет ничего.
Больше половины пути проехала игуменья до своей обители, возвращаться ей не хотелось.
— Ты, мужик, пошарь-ко вокруг себя, возьми шелепугу поувесистей да прыгай на задок возка, — сказала она ратаю. — А ежели что, так бей без разбору, бог тебя простит.
Мужик неохотно выполнил приказание, вскарабкался на покачнувшийся возок. Тронулись.
Ближе к ночи становилось все прохладнее. Но не от одного только холода бил игуменью мелкий озноб. «Беда к беде приходит», — думала она, творя спасительную молитву:
— Пронеси, господи...
Пронесло. Услышал ее мольбу господь. Не встретили они на пути Вобея. У монастырских ворот ратай облегченно спрыгнул с возка.
— С приездом тебя, — сказала выглянувшая в окошечко баба и распахнула створы ворот.
Лошади въехали в обитель, остановились посреди темного двора. Вновь обретя гордую осанку, Досифея вышла из возка. Пелагея нырнула ей под руку, бережно повела игуменью по всходу.
— Вот приступочка, а здесь другая, — приговаривала она. Отяжелела Досифея. Хоть и старалась держаться с достоинством и слабости своей не показывать, но пережитый в лесу страх не прошел даром. Едва войдя в келью, она обессиленно опустилась на лавку, застланную жесткой сукманицей.
— Вздуй огонь-то, — тихим голосом сказала она чернице.
Пелагея проворно запалила от лампадки, горевшей под образами, лучину, поднесла
— Дома, — облегченно вздохнула игуменья. Осенила себя размашистым крестом, стала на колени перед иконами, смиренно сотворила молитву.
— Оберегла нас святая богородица, — сказала она стоявшей чуть позади коленопреклоненной Пелагее.
— Все истинно, матушка, — дрожащим голоском вторила угодливая монахиня.
— Не вовсе отвернулась от нас, грешных...
— Не вовсе.
— Образумит и княгинюшку она...
— Как не образумить, матушка! Истинно образумит.
— Злые-то люди, знать, меня пред нею оговорили, — бормотала Досифея, — а она, душа ангельская, их и послушала. Совсем было пообвяла я, а нынче верую: спасла нас от татя богородица и впредь не оставит своею милостью. Да куды ж податься княгинюшке, окромя нас? Где сыщет истинную благодать, где грехи отмолит, где душу облегчит от неправды, творимой в миру, и козней алчущих княжеской ласки?..
— Все так и сбудется, матушка. Не печалуйся и сердца своего не надрывай, — шептала ей в затылок Пелагея.
«А что есть благодать истинная? — думала она, крестя лоб и кладя согласно уставу положенные поклоны. — И только ли за смирение вознаграждает господь?»
Ожидая игуменью в возке возле строящегося собора, увидела она в толпе, спешащей к торгу, бывшую сестру Феодору. Не презрением, а ревностью и завистью лютой наполнилось ее сердце.
Шла Феодора походкой легкой, плыла, словно лебедушка, по бревенчатой мостовой. Лицо у нее белое, нарумяненное, бровки подведены, в ушах — блестящие сережки, на руках — серебряные браслеты. И одета она не как-нибудь, а в шелковую золотистую рубаху, на ногах — сапожки сафьяновые. И мальчонка рядышком семенит, несет украшенную резьбой шкатулку.
Не утерпела Пелагея, выпрыгнула из возка, окликнула Феодору. Не смутилась бывшая черница, не стала прятаться в толпе, приблизилась с улыбкой.
— Не Феодора я нынче, а Малкой меня зовут. И не монашка я, а жена дружинника. Ты-то почто, Пелагея, в городе обитаешься?
— С игуменьей на княж двор. А княгиня на соборе бдит, вот сюды и направились.
Представила себя Пелагея рядом с Малкой — и устыдилась своей старенькой рясы и грязных лапотков. Много скопила она всякого добра, а на что оно ей, ежели не может она вот так же, как Малка, пройтись по мостовой, не таясь прохожих?..
Стала выпытывать Пелагея Малку, где живет да как поживает.
— Изба у нас во Владимире не хуже прочих. Веселица в походе со Всеволодом, а я по повелению княгини приехала из Переяславля.
— Расцвела ты в миру, Малка, сразу тебя и не узнать.
— Душою кривить не стану: не по нутру мне было монастырское житье. Пришла я в обитель благодати искать, мечтала, разуверившись в людях, посвятить себя богу. Но не боговы дела творятся за вашими стенами, Пелагея, а, как и всюду, корысть процветает и лютая вражда.