Большой марш (сборник)
Шрифт:
Это тоже была ошибка – стыть без движения в холодной мокрой куче сопревших веток, но он еще этого не понимал, обрадованный своей находкой, ему показалось, шалаш – как раз именно то, что сейчас надо, он обязательно в нем обогреется, спасется от дождя, – хотя бы пока он льет в полную силу.
Дрожа, он забрался внутрь, пошарил в темноте руками, нащупал плотно примятое сено – постели, на которых спали пасечники. Садиться на них не захотелось, слишком были они мокры. Пошарил еще – под руки попался чурбачок. Климов поставил его, сел. Одежда на нем была обильно напитана водой, отяжеленно давила, как железный панцирь; под нею по телу, неприятно щекоча, текли холодные струйки. Климов стянул пиджак, не хотевший слезать
В кармане пиджака были спички, папиросы. Они размокли, папиросы просто в кашу; ни покурить, ни разжечь огня. Климов подосадовал, что так непредусмотрителен: надо было бы спички обернуть в целлофан. Все еще он по-городскому, а в лесу нужны другие привычки. И вообще тут уместнее бензиновая или газовая зажигалка, не зря они у всех настоящих лесников…
Тепло, что было в Климове, когда он спеша, оступаясь шел по лесу, с увала на увал, теперь, в неподвижности, быстро уходило из него; холод мокрой одежды становился все чувствительней, тесно сжимал все его тело. Но самым мучительным было то, что ему ничего нельзя предпринять, что он пленник тьмы, леса, нудного холодного дождя, этого гнилого, дырявого, не защищающего от водяных струй шалаша, совершенно беспомощен. Он, человек, царь природы, со всем своим разумом, знаниями, образованием, тысячами прочитанных книг, слабее и беспомощнее сейчас в этом лесу, чем любая самая мелкая, ничтожная тварь, которую он в иные минуты, не задумываясь и даже не глядя, прихлопывает на себе рукой, – какого-нибудь комара, муравьишки, едва видимого глазом, едва ползающего жучка. Никто из них не страдает сейчас, не испытывает паники, досады, злости на стихию, даже неудобства, все они у себя дома, заботливая природа дала им при рождении нужный инстинкт, верно подсказывающий каждому из этих существ, что делать при любой погоде, в любой сезон года, куда забираться, где и как сидеть, чтоб было тепло, уютно и спокойно. В его же возможностях только одно: пассивно терпеть всю выпавшую ему муку и дожидаться рассвета.
Он плотно сдвинул колени, опустил на них локти, весь сжался в комок, чтобы занимать меньше места, меньше попадало на него сверху дождевых капель, напрягся всем своим нутром, задерживая, сколько можно, дыхание, – так грелись на фронте в окопах зимой, в сырые осенние ночи; конечно, совсем согреться нельзя, но в какой-то мере эти приемы помогали.
Дождь продолжал равномерно шелестеть по кровле шалаша, вокруг него, перед входом, который почти был не виден, только угадывался по этому звуку.
Слегка согревшись, Климов задремал, от холода проснулся, сжался теснее, опять впал в короткий, неглубокий сон.
Когда он очнулся в десятый или двенадцатый раз, было тихо, треугольный выход из шалаша слабо серел, в нем, в метре от Климова, различались длинные тонкие травинки; они вздрагивали от крупных капель, падавших с деревьев.
Климов посидел, пока к серому цвету листвы стал добавляться зеленый. Сгибаясь, выбрался из шалаша – с болью в затекших, онемевших ногах. Пошел наугад. Леса он по-прежнему не узнавал и не догадывался, где находится.
Но ему повезло. Скоро он попал на дорогу, она привела его на другую, пошире, более торную, по ней он вышел к черным сваям от старого моста через речку Путанку с пешеходным переходом в два узких бревнышка, стянутых проволокой. Место было знакомо Климову, у этих свай он уже однажды бывал. Завязнув в щетине высоких густых камышей, над речным руслом лежал толстый пласт плотного, свинцово-серого тумана. Воду пестрила лимонно-желтая, охристо-рыжая осенняя листва, наметенная в реку промчавшейся бурей.
Климов перебрался по бревнышкам на другую сторону, а там начался уже совсем ему
На одной из полян щипала траву черная с белым брюхом и белыми ногами корова, и, словно корявый серый пень, рядом с нею торчала малоприметная человеческая фигурка с мешком на голове, спускавшимся до самых пят, не потому, что так длинен был мешок, а потому, что человек был мал, вроде подростка.
Климов вгляделся. Это была бабка Настя, в такую серую, непогожую рань уже успевшая, однако, выбраться в лес и насыщавшая свою кормилицу.
Она не узнала Климова, хотя он проходил совсем близко, так, должно быть, преобразила его эта ночь, а узнав – разулыбалась черным щербатым ртом, сморщивая свое темно-коричневое, как послужившая печная корчажка, старушечье личико:
– Виктор Николаич, никак ты! Глякося, уже на ногах! Старательный ты, Виктор Николаич, не то что прежний наш Максим. У того уже солнце в полдуба, а он только на крыльцо, проспавшись, вылазит, пузо свое чешет… А ты вон какой! Даром хлеба не ешь!
В голосе и улыбке бабки Насти были лесть, стародавнее крестьянское заискивание перед властью, начальником, спрятанный страшок и свой практический расчет – не прогнал бы ее Климов с коровой из лесу. Но была и чистая радость видеть его, от встречи с человеком, который по душе, мил и приятен просто так, не оттого, что власть, а сам по себе.
И эта вторая, истинная радость в словах и улыбке бабки Насти, ее искренняя доброта к нему задели измученного, едва волочащего ноги Климова за самое сердце, не оставили безучастным.
Ему захотелось чем-то ответить бабке Насте, не огорчать ее своей хмуростью. И, превозмогая себя, озноб и ломоту уже разбирающей его болезни, которая, он знал, уже это чувствовал, будет выше его сил, он тоже улыбнулся с добром к ней и радостью и сказал ей в тон, крепким голосом, будто он действительно вышел по своим рабочим делам и всё у него в полном порядке, все хорошо, как и должно быть:
– Стараюсь, стараюсь, Настасья Петровна, а как же! Доброго утречка вам, доброго утречка!..
1981 г.
Случайное знакомство
День кончался, но духота держалась. Вчера тоже было жарко, позавчера тоже, но дни были рабочие, и жара замечалась меньше. А воскресный нынешний день, казалось, вытянулся вдвое длинней. Истомленность зноем была во всем – в потрескивании стропил и половиц недавно пристроенной к дому веранды, в особой мертвой неподвижности деревенских садов и огородов, в струении горячего воздуха над раскаленными крышами. В полевом просторе вокруг деревни над дорогами висела тонкая кремовая пыль от когда-то, может, даже еще вчера проехавших машин – и не расходилась.
Мальвина с утра наполнила душевой бак колодезной водой. Теперь она согрелась, но не слишком. Мальвина разделась в тесной кабинке дворового душа, пустила на себя воду. Вымыла голову флаконным шампунем и долго нежилась в прохладных струях, – пока из бака не вылилась вся вода. От холода тело порозовело, стало упругим, крепким, кожа приятно напряглась. Пропали расслабленность и безволие, лень, что всегда одолевает в жару.
Потом в доме перед гардеробным зеркалом Мальвина не спеша переоделась в голубое штапельное платье на полторы ладони выше колен, надела белые югославские туфли, которые купила год назад в городе специально для выпускного вечера в педучилище. Туфли достались Мальвине после долгих поисков по магазинам и покорили ее с первого взгляда. Они были как раз то, что надо, – для бала, для театра, для праздничного выхода – в огни люстр, на сияющий паркет. Ноги не чувствовали их, – так они были легки и так ладно сидели. Губить их на деревенском черноземе жалко, но что же делать, надо носить, а то пропадают зря, неношеными.