Бомбар-1

Геращенко Антон

Гаврила Охримович постоял, глядя ей вслед, и потом с какой-то ленцой, загребая кожаными чириками-тапочками пыль, направился вразвалку к брюхатому, к которому в этот момент по-над деревьями подходили и Сашка с Колькой. Отношения у Гаврилы Охримовича с брюхатым, видать, были не простыми. Улыбаться мужику он начал загодя и вид на себя напустил уж больно какой-то простецкий.

– Здорово, Мирон Матвеевич!
– закричал он мужику у ворот, вскидывая руку и помахивая ею, растопыренной, в воздухе

Брюхатый

не ответил, ждал, когда к нему подойдут. Кубанка у него была надвинута на брови, глаза в тени. И оттого казалось, что усы и борода торчат прямо из кубанки. О столб он опирался плечом, ноги переплел, живот, туго натягивая цветастую рубаху, вываливался из брюк и свисал, как подошедшее тесто из кастрюли.

– С наступающим праздничком вас, Мирон Матвеевич! Брюхатый отвалился от столба, утвердился на земле на коротких и кривых ногах, открывая лицо, сдвинул кубанку на затылок. Пухлые щеки подпирали ему глаза так, что видны были только узенькие щелки.

Мужик улыбался. Да хорошо и радушно так, будто только что попробовал сладкого.

– Здорово, здорово, Гаврила!.. И тебя с тем же, - проговорил Мирон Матвеевич писклявым голосом.

"Тоже, наверно, из бедных казаков",-подумал о нем Колька, оглядывая его ситцевую рубаху, простые штаны и такие же, как у Гаврилы Охримовича, чирики.

Колька стоял между председателем хуторского Совета и брюхатым, посматривая при разговоре взрослых то на того, то на другого. Последний опустил руку Кольке на голову. Колька не воспротивился, хотя и не любил, когда его гладили по голове. Но когда почувствовал, что рука его не гладит, а сжала волосы между пальцами и как бы пробует - крепко ли они держатся, он высвободился, всмотрелся в лицо мужика.

Глаза у Мирона Матвеевича не улыбались...

Растягивался в улыбке только обросший черной шерстью рот. Глаза же, будто злые иглы, ненавидяще впились в лицо Гавриле Охримовичу. Седые концы усов, сливаясь с клиньями густой седины по обе стороны подбородка, были похожи на белые клыки.

Рот растянут в улыбке, а клыки не спрячешь, торчат!

Колька отступил от брюхатого и уже зорко стал следить за всем: как оба собеседника держатся, о чем говорят.

Они оба - и Гаврила Охримович и Мирон Матвеевич-держались так, будто собирались играть в ловитки.

– Родычей опять встречаешь?
– спрашивал Мирон Матвеевич, кивая на уходящую вниз колонну.

– Да, - отвечал Гаврила Охримович как бы мимоходом, а сам смотрел во двор, где по кругу бегал черный блестящий от сытости конь.

Вслед за конем поворачивался, щелкая бичом, человек. Был он без рубахи, лишь в плотно облегающих брюках и хромовых сапогах.

– Богатый ты, Гаврила, на родычей. Который раз встречаешь.

– Кто на шо, кто на шо, Мирон Матвеевич, - отвечал Гаврила Охримович, глядя, как конь, выгнув по-лебединому

шею, переходит с галопа на рысь.

– Вся Расея у тебя, Гаврила, в родычах!

В голосе Мирона Матвеевича звенела уже злость.

– А шо ж, так оно, мабуть, и есть, - добродушно отвечал Гаврила Охримович, ничего не видя, кроме коня, и как будто ничего и не желая замечать. Спросил:

– Иноходца готовите? Рысь добрая!

– Ать, Ворон, ать!
– закричали во дворе, стрельнули бичом и попустили повод.
– Наметом! Наметом!

– И куда ж твои родычи идуть?
– продолжал Мирон Матвеевич медленно, словно цедя по слову.

– А не знаю... Чи на Каневскую, чи на Ростов, не знаю...-весело и как будто даже беззаботно отвечал Гаврила Охримович.

Борода и усы у брюхатого перекосились в кривой усмешке, клыки разъехались - словно волк оскалился!

– Рассказывай!.. Ростов! Каневская! Север, юг, восток и запад!..

– Много казаков завтра будет участвовать в скачках?
– спросил Гаврила Охримович, как ни в чем не бывало.

Брюхатый промолчал. А Гаврила Охримович, решив, что ответа от него не дождаться, крикнул во двор:

– Здорово, Павло!

Джигитовщик взглянул на него, кивнул. Конь уже летел, распластавшись над землей, словно и не прикасаясь к ней.

– Джигитуешь? Застоялся?
– закричал Гаврила Охримович.
– К скачкам готовишь?

Павло внезапно потянул к себе лоснящегося от пота коня. Тот заплясал на месте и попытался вскинуться на дыбы.

Ах и красавец! Тонконогий, в белых чулках, мускулы на груди у него перекатывались упруго, будто резиновые, а голова, худая, с белым пятном на лбу - звездочкой, вскидывалась вверх на тонкой высокой шее.

Конь дико всхрапывал, скалил желтые зубы и пытался укусить Павла, который освобождал от вожжи уздечку.

– А ну не балуй! Не балуй, Ворон!
– покрикивал на него Павло и, освободив от привязи, ударил коня ладонью по крупу.
– Ать, Ворон! В конюшню!

Распугивая кур, гусей и уток, что выводками бродили по двору, конь послушно побежал за изгородь из деревьев. А Павло - разгоряченный, улыбающийся, - отирая пот со лба, направился к воротам, волоча за собой по траве вожжу так, словно за ним ползла змея.

– К скачкам, говорю, готовишься?
– спросил его вновь Гаврила Охримович. Объезжаешь?

– Да, застоялся малость. Нужно,-задумчиво и устало улыбаясь, отвечал Павло, словно Ворон все еще скакал перед его глазами.

– А побывка как? Долго еще гулять?

– Да в праздник закончатся мои гулянки. Сотня соберется - служить пойду.

"Сотник! Хуторской сотник! Его казаки потом будут рыскать за Гаврилой Охримовичем по плавням!-вспомнил Колька.
– Вот же хитрый какой председатель Совета! Все узнал!