Бомбар-1
Шрифт:
– Ладно, ладно, батя, успокойся, пожалей свое больное сердце, - приобнял его за плечи Павло и принялся легонько похлопывать другой рукой по жирному животу отца. Оскаливаясь золотыми зубами, выдохнул Гавриле Охримовичу:
– Мы как-нибудь без вас, стариков, управимся. Вот сотня моя соберется завтра к вечеру, я с ними... быстро!..
Председатель хуторского Совета усмехнулся, окинул их обоих, побледневших, с трясущимися губами, взглядом, сказал:
– Добре! Душу отвели и добре. Только, Павло, слово-то последнее за нами будет! Ты сам это знаешь, потому и боишься, шо ничего сделать
Мирон Матвеевич и Павло прямо-таки задохнулись после его слов, хотели что-то быстро ответить и не нашли слов.
– Покедова, до скачек!
– насмешливо бросил им Гаврила Охримович и, не оглядываясь, двинулся вдоль зеленой изгороди, спокойный, уверенный в своих словах и силе.
"Таким, наверно, был и рыцарь диду Чуприна в молодости",-подумал вдруг Колька: несокрушимым мужеством веяло от Гаврилы Охримовича.
Павло вскинул бичом. Сашка и Колька шарахнулись с мешком от него, думая, что он ударит их, но кнутовище вскинулось и опустилось бессильно.
Мальчишки бросились вслед за Гаврилой Охримовичем.
Они видели, как из-под изгороди высунулся было Гришка, но, заметив отца, вновь спрятался. Раздувшаяся от яблок рубашка вываливалась из штанов, как живот у Мирона Матвеевича.
Гаврила Охримович, поравнявшись с тем местом, где прятался Гришка, ловко выхватил его из веток за ухо.
– Ты шо ж это, а?
– сказал он грозно.
– Батько председательствует, учит людей честно жить, а ты по чужим садам шастать?
– и, еще не остыв после разговора с атаманом и сотником, принялся трепать сына за ухо.
Трепал он крепко, всерьез. Гришка изгибался, кривился от боли и водил головой вслед за рукой так, чтобы ему не оторвали ухо.
– Батя, батя родненький! Ой, не буду! Ой, больше не буду!
– вскрикивал он. А когда отец отпустил, он со слезами на глазах признался: - Чуть вухо не оторвал!
– и с осуждением наступая на отца: -За шо? За мироновские яблоки?! За богатейские? Шо они, обедняют? Сам же говоришь, шо у них нужно хозяйство эксп... эксп...
Гришка споткнулся на трудном слове.
– Экс-про-при-и-ро-вать, - выговорил он по складам. Гаврила Охримович, отвернувшись, улыбнулся. Гришка осмелел:
– Завтра спас, а у нас - десяток яблочек-кислиц. А у Мирона вон сколько, и гниют же. Вот я и экспро-прии-ровал.
Как революционный пролетариат. Ты ж хуторскими делами занят, а кто, окромя меня, о пропитании семьи подумает? Ты?
– Будет, будет, Григорий!
– потрепал по вихрам сына Таврила Охримович. Ну погорячился, прости!.. Только шоб, Григорий, это в последний раз было. Нехорошо, сынок, по чужим садам шастать.
Гаврила Охримович легонько дал Гришке подзатыльника и пошел от мальчишек к бричкам, что табором расположились в низине перед камышами. А сын его, потирая раскрасневшееся ухо, сунул Кольке и Сашке по яблоку.
– Нехорошо, нехорошо!
– ворчал он - Будто я сам не знаю, шо нехорошо. А ну-ка убежи от кобеля, когда он тебя молчком хочет за штаны схватить!..
Гришка обтер рукавом дымок с яблока, вонзился зубами так, что сок брызнул ему в лицо.
– Рубайте!
– приказал он мальчишкам, проглотив, добавил: - Со
СТРАТЕГИЯ
С волнением подходил Колька к хате своих предков. Сейчас он увидит родовое гнездо Загоруйко, откуда вышли могучий дид Чуприна, первый хуторской бунтарь Охрим, Гаврила Охримович, первый председатель народной власти, его братья, погибшие в Сибири, на каторгах...
Хата оказалась именно такой, какой она и представлялась ему, - аккуратно побеленная, приземистая, маленькая, под свежей резки камышовой крышей. Будто бабушка Дуня под светлой косыночкой! Чем-то похожими на ее глаза были и окна на улицу они смотрели промытыми стеклами чисто, ясно, бесхитростно.
Знакомо было все и в хате: земляной пол-доливка, перед праздником смазанный смесью глины и конского помета для крепости, печь посредине, топчаны по-над стенами, застеленные домотканым полосатым рядном, выскобленный, без скатерти, стол под окнами...
Бедность!..
Поразила Кольку икона в углу. Из-под расшитого полотенца с черной доски смотрели страдальческие глаза бабушкиного бога, от которых нигде нельзя было скрыться.
Колька вышел из хаты; там ему показалось неуютно под жалеющим взглядом бога, с непривычки душно от аромата чабреца, разбросанного по доливке.
– Шо, в городе получше люди живут?
– спросила баба Дуня, увидев его грустное лицо.
– Гарнийше?
Колька неопределенно гмыкнул, мотнул головой, промолчал.
– Не горюй, сынок, - подбодрила старушка.
– Главное ж не в том, как люди живут, а какие они сами! У иного всего вдоволь, а куска хлеба не выпросишь. А у нас так: в тесноте, да не в обиде - любого накормим, напоим и спать уложим. Чем богаты, тем и рады, нараспашку в миру живем.
Бабушка Дуня хлопотала в летней кухне. Согнувшись и будто уменьшившись ростом, она бегала то в хату к жене Гаврилы Охримовича, которая сидела там над больными детьми - мальчиком и девочкой, то к печке, где в огромном чугуне варились раки.
– Борщ у нас славный получится, ложка будет стоять, такой густой,говорила старушка, успевая на ходу ласково оглаживать мальчишек по головам и спинам.
– Мои ж вы помощнички! Мои ж вы кормильцы!
Слова из нее сыпались беспрерывно и слушать ее не надоедало. Бабушка Дуня говорила не кому-то конкретно, а как бы сама с собой.
– Вон Мирон, атаман наш. Чего у него только в хате нет! И все хапает, все хапает, все ему мало. Морду разъел - во! Живот в штанах не помещается, а на сердце жалится, завсегда за грудь держится. Порок сердца, говорит. Какой-такой порок, шо за порок? У нас ни у кого, сколько помню, никогда такой болезни не было. Ни у диду Чуприны, ни у Охрима моего, ни у меня. Я до семидесяти года считала, а теперь бросила - надоело и никогда не знала, шоб у меня сердце болело. От жалости - да, чувствую его, а когда роблю, - никогда. Я думаю, шо оно у Мирона от безделья болит. А жил бы справедливо, не жадничал бы, не злился на весь мир, никакого у него б порока и не было. Злые люди завсегда чем-нибудь да болеют, их злость гложет. И умирают они завсегда в муках. Во как она, жизня, устроена. Как ты к ней, так и она к тебе. За всем бог следит!..