Борьба за мир
Шрифт:
— Семья у тебя есть?
— А как же? — удивленно проговорил Ермолай. — Жена — раз, дочка — два. Нинка! Ух. Востроглазая, а язык — так и режет, так и режет. Окромя того, отец — Ермолай Агапов. Умный. Не в него я пошел, каюсь: тот в мои-то годы полком бы уже командовал — факт непреклонный. Однако и я, как рядовой, давал фрицам жару-бою. Тяжело нам было под Москвой-то, лезли на нас фашисты, как мошкара. Больно хотелось им на Красной площади побывать. Ну, мы их и оглоушили, аж пятки засверкали. Добежали вот сюда, под Орел
Николай Кораблев понял, что Ермолай повторяет, истолковав их по-своему, слова Анатолия Васильевича, а тот как бы в подтверждение этого тоненьким голоском, подражая Анатолию Васильевичу, продолжал:
Герой не тот, кто выскочит на врага, грудь вперед и кричит: «Вот я какой! Ничего не боюсь! Бей меня!» Экий герой! Не-ет, ты врага сумей убить, а себя убивать не давай — вот тогда герой.
А солдат у вас много ли?
— Пустынь! — выпалил Ермолай, натирая мочалкой спину Николаю Кораблеву. — Прямо скажу: пустынь.
Пустынь? А как же вы драться-то будете?
А уж так, чеши затылок: многие в боях полегли, а новых нет. Тяжело Анатолию Васильевичу, что и говорить. Будь у него людишки — давно бы выпихнул немчуру из Орла. Да вот нет и нет. Лезервов нет, — знающе добавил Ермолай.
Из бани Николай Кораблев попал к «себе». Ему отвели хату. Стены хаты побелили, в углу поставили железную кровать, на кровать постелили тюфяк, простыню, одеяло. Тут же рядом покрытый газетами стол.
Николай Кораблев вошел, осмотрелся, глянул на часы — было уже восемь вечера. Он решил немного отдохнуть, а потом направиться к Анатолию Васильевичу.
«Как же это так «пустынь»? — вспомнил он разговор с Ермолаем. — «Пустынь». Надо спросить Анатолия Васильевича», — с этой мыслью, сбросив с себя пиджак, ботинки, он лег на постель и тут же, намотавшись в дороге, уснул непробудным сном.
Ночью с ним происходило что-то непонятное: он вдруг просыпался, ощущая, как под ним ходуном ходит кровать, как сотрясаются стены избушки, а на улице вспыхивает что-то огненное и нахально лезет в подслеповатые окна. Он не мог понять, сон это или явь: уж слишком все вспыхивало в комнате и все становилось чересчур огромным.
Николай Степанович! — загремел над ним голос Галушко. — Без десяти восемь. Командарм требует к себе.
Николай Кораблев вскочил с постели, протер глаза, посмотрел на улыбающегося Галушко.
Ага! Утро уже. Да неужели я так с вечера и до утра? Вот тебе и на часок! Сейчас, — и он потянулся было к ботинкам, но Галушко, держа в руках сапоги, военный костюм, сказал:
Нет уж, как приказано: переодеться.
Одевшись, Николай Кораблев поднялся, потянулся, хрустнув суставами, и, по-ребячьи радуясь, произнес:
Лихо поспал!
У Анатолия Васильевича за столом уже сидели Макар Петрович и Нина Васильевна.
Ну и спали вы! Я вчера заходила… Как измученный ребенок… и губы вот так оттопырил.
Николай Кораблев испуганно посмотрел на нее, думая: «Да как же это она, приходила?»
А Анатолий Васильевич, глянув на него, сказал:
Посвежел. А вы красивый! На вас, наверное, женщины вешаются? А-а?
Родной мой, что это ты как? — упрекнула Нина Васильевна и погладила его по щеке.
Он поймал ее руку, легонько поцеловал, ответил:
Прости: солдатские шуточки. Но ведь и в самом деле красивый мужик.
Что же в этом плохого? — не отнимая руки, произнесла Нина Васильевна, открытыми глазами глядя в лицо Николая Кораблева.
А я и говорю: хорошо. Ну, налей-ка ему чайку. Садись, садись, — обратился он к Николаю Кораблеву. — Садись, Николай Степанович. Да ты как девушка: застеснялся. Я уж думаю, мы с тобой на «ты» перейдем: мужик ты, видно, хороший, мы тоже хорошие… и чего уж там! Пей чай, — почти строго добавил он. — Мы попили. Ну, Макар Петрович, давай карту.
На втором столике они расстелили карту, что-то начали измерять, покачивая головами. Макар Петрович навалился на стол и подвинул его.
Ты что: животом-то, как утюгом? — проворчал Анатолий Васильевич. — Ну как, на сколько сантиметров сбавил?
На два.
За неделю? Погоди, через три-четыре недельки мы его у тебя совсем вытряхнем. Это ведь пустое, жир-то. Ни к чему он, жир. В строй бы тебя, там бы моментально все сняли. А может, и правда, тебя в строю погонять? Давай погоняю. Я ведь, знаешь, когда-то унтер-офицером был… Ох, как гонял!
Николай Кораблев быстро допил чай и подошел к ним.
Не помешаю? — робко произнес он.
Ничуть. Ты, конечно, хочешь посмотреть, где эта самая знаменитая конюшня. Вот она, — Анатолий Васильевич ткнул карандашом в кружочек. — Вот река Зуша. А тут, на каменистом берегу, колхозная конюшня. Лошадок колхозники разводили, а теперь немцы превратили конюшню в крепость. Как же, Макар Петрович уверяет: это вроде Измаил, а он Суворов.
Макар Петрович запыхтел и вдруг, приложив руки к груди, выкинул их вперед, разжимая пальцы, как бы что-то сбрасывая с них.
Я этого не говорю! — решительно сказал он.
Не говоришь, но делами показываешь, — снова умышленно ковырнул его Анатолий Васильевич. — «Не говорю»? А всю армию второй год около конюшни держит. «Не говорю». Какой нашелся! Даже вспылил — и, обращаясь к Николаю Кораблеву, спросил: — Ты что как побледнел? Нинок! Что это с ним?
Николай Кораблев в самом деле побледнел: он на карте увидел крупно написанное: «Ливни» — и ему даже показалось, что он слышит ясный зовущий голос Татьяны… А вот закричал и Виктор…