Ботинок
Шрифт:
Мишель посмотрел на сидящих в зале товарищей. Ни одного сочувствующего взгляда! Только холодная тишина.
– Мне уйти?
– растерянно спросил он.
– Уберите этого типа!
– неистово заорал продюсер Баранов.- Вон отсюда!
Мишель вышел из зала. Не чувствуя ног, он подошел к огромному окну и прислонился лбом к стеклу. Он был раздавлен. Идти домой без денег он не мог.
Больше всего расстраивала правота Баранова. Техника, за которую отвечал Мишель, оставляла желать лучшего и действительно постоянно ломалась. Отчасти это происходило по вине Мишеля.
Часть 24. Изгой.
Веревкин-Рохальский сидел за столом с выражением острой зубной боли. Напротив, на краюшке стула, пристроился Мишель.
– Не понимаю, почему я не могу вернуться в родной театр?
– спрашивал Мишель, глядя куда-то в сторону.
– Из театра меня никто не увольнял. У меня аховое положение: дома - ни копейки. Если бы у меня был ребенок, его нечем было бы кормить.
– Причем тут ребенок?
– устало отвечал Веревкин-Рохальский, - Пока ты на стороне халтурил, чемоданами деньги загребал, мы были тебе не нужны. Ты ни разу не пришел, не поинтересовался, как мы тут крутимся, как выживаем. А мы задыхались: рук не хватало. на твое место я вынужден был взять другого человека.
– Ну, не знаю, не знаю.
– Он не знает! А я знаю, что поступить по-другому было нельзя. Что теперь прикажешь с этим человеком делать? Выгнать? А он, между прочим, не мальчик. И у него, в отличие от тебя, реальный ребенок есть и, кажется, не один.
Мишель тяжело вздохнул и сказал:
– Мне всё понятно: я единственный, кто осмелился сказать Баранову, что он сволочь, и теперь ни один театр не хочет со мной иметь дело. Наверное, это простое совпадение? Видит Бог, я не хотел приходить в театр, которому отдал 15 лет жизни, наивно полагая, что вы сами позовете меня. Ждал и не дождался. Я вот, наступив себе на горло, являюсь сам. И что же? Театр не только не хочет помочь, но толкает меня в пропасть.
– А вот этого не нужно!
– воскликнул Веревкин-Рохальский.
– Не нужно все валить с больной головы на здоровую. Силком в эти мюзиклы тебя никто не тащил. Теперь поздно искать виноватых. Сочувствую, но ничем помочь не могу. Вакансий в театре нет. Приходи месяца через два, там видно будет.
– За два месяца моя семья сдохнет с голоду.
– Халтурил с утра до вечера и не сделал накоплений? Быть такого не может! Не нужно было с Изюмовым ссориться.
– С Изюмовым я не ссорился. Это моя теща выгнала его со свадьбы. Между прочим, от моей халтуры Вам тоже кое-что перепадало.
– Во-первых, не мне, а театру. На этот счет у меня есть все необходимые документы. А во-вторых, это продолжалось всего пару месяцев, а потом все твои денежки прикарманил твой бывший дружок, Изюмов. Все вопросы к нему. И хватит об этом.
Мишель встал. Глаза его сверкали гневом.
– Хорошо, я уйду, и вы меня никогда больше не увидите, - сказал он.
– Пусть останется на Вашей совести, что в трудную минуту Вы не протянули руку помощи человеку, находящемуся
– Фу, Мишель, опомнись! Какая гибель! В Москве около сотни театров. Ну, хорошо, ежели так желаешь, я, пожалуй, могу объяснить, почему с тобой никто не хочет работать. Объяснить?
– спросил Веревкин-Рохальский и покраснел, как краснел всегда, собираясь сказать человеку неприятную правду.
– Объясните, если сможете, - насупился Мишель.
– Без обид?
– Какие могут быть обиды, говорите.
– Ну-с, хорошо. Раньше ты был творцом. Во главу угла ты ставил работу. Тебе был интересен конечный результат. И ты его достигал, несмотря ни на что. Режиссеры доверяли твоему вкусу. А теперь что? А теперь у тебя одно на уме - срубить бабки и слинять под бочок к любимой женушке.
Работа тебе до лампочки. Скажешь - сделаешь, не скажешь - не сделаешь. Кому такой работник нужен? Никому! Не смею судить, но на тебя дурно повлияла женитьба.
– Что же мне делать?
– Хочешь вернуться в театр - разведись.
– Спасибо, с этим я разберусь как нибудь сам, без посторонних, - ответил Мишель.
Он поднялся и направился к выходу.
– Я предупреждал - без обид, - крикнул ему вслед Веревкин-Рохальский.
Мишель был уже за дверью, когда Веревкин-Рохальский остановил его:
– Постой, Мишель! Черт с тобой. Я почему-то чувствую угрызения совести. Хочешь со мной поработать в Кремле на концерте, посвященном Дню милиции?
Мишель растерянно улыбнулся.
– Монтировщиком! Только монтировщиком!
– фальцетом выкрикнул Веревкин-Рохальский.
Своей мягкотелостью он остался недоволен.
***
Мишель выложил на стол пачку стодолларовых купюр, и рядышком аккуратно пристроил полоску синей бумажки.
С видом человека добившегося, наконец, своего, Кристина небрежно пересчитала деньги. Мишель ревниво следил глазами за движением каждой бумажки, параллельно их пересчитывая. Все деньги, доллар к доллару, были на месте.
– А это что?
– - спросила Кристина, показав глазами на синюю бумажку.
– Это - мой подарок. Я хочу, чтобы ты пошла в Кремль на концерт, посвященный Дню милиции. У тебя место в ряду, который обычно бронируют генералы.
С тех пор, как продюсер Баранов уволил Мишеля без гроша в кармане, Кристина перестала не только спать с ним (он был сослан на раскладушку), но и разговаривать. Она молчала с утра до вечера как рыба. И это было невыносимо. Мишель соскучился по голосу Кристины больше, чем по ее телу.
– Иди, не пожалеешь, - сказал Мишель.
Кристина, не выпуская из рук денег, потянулась и сказала:
– Вообще-то, хочется куда-нибудь пойти. До смерти надоело дома сидеть.
То, что жена прекратила бойкот, и сам ответ Кристины порадовали Мишеля. Он уже и не помнил, когда Кристина в чем-либо соглашалась с ним. Осмелев, он осторожно спросил:
– Ужинать будем? По-моему, я заслужил.
– У меня все готово.
– Умница!
– воскликнул Мишель.
Жизнь, кажется, налаживалась. После ужина Мишель направился в спальню и начал раздеваться.