Божественное пламя

Рено Мэри

— Значит, ты должен повиноваться богу, — сказал Гефестион. Не в первый раз, подумал он, не в последний; кто знает? Сам Аристотель никогда не отрицал, что подобные вещи случались; он не должен богохульствовать. Если это когда-либо было возможно, возможно и сейчас. Но для смертной части человека это великое бремя. Он плотнее сжал руку, которую держал. — Скажи мне только, удовлетворен ли ты?

— Да. — Александр кивнул теням за лампой. — Да, я удовлетворен.

Внезапно его лицо осунулось и поблекло, щеки, казалось, ввалились на глазах, рука стала ледяной. Он мелко задрожал. Гефестион встречался с таким после боя, когда раны у воинов остывают. Лекарство, видимо, требовалось то же самое.

— У тебя

здесь есть вино?

Александр затряс головой. Он отнял свою руку, чтобы скрыть дрожь, и заметался по комнате.

— Нам обоим надо выпить, — сказал Гефестион. — Мне надо. Я рано ушел с ужина. Пойдем выпьем с Полемоном. Его жена наконец родила мальчика. Он искал тебя в зале. Он всегда был тебе предан.

Что правда, то правда. Этой ночью, счастливый сам и опечаленный видом наследника, изнуренного своими бедами, Полемон без устали наполнял кубок Александра. Александр повеселел, даже разошелся, он был в кругу друзей, большинство сражалось с ним у Херонеи. В итоге Гефестион на себе отнес его наверх в комнату, и он проспал до середины утра. Около полудня Гефестион заглянул проверить, как он. Александр читал за своим столом, рядом стоял кувшин с холодной водой.

— Что за книга? — спросил Гефестион, наклоняясь через его плечо. Александр читал так тихо, что слов почти нельзя было разобрать.

Александр быстро перевернул свиток.

— Геродот. «Обычаи персов». Нужно понимать нравы людей, с которыми собираешься сражаться.

Концы свитка, скручиваясь, встретились на том месте, где он читал. Чуть погодя, когда Александр за чем-то вышел из комнаты, Гефестион развернул их.

«…проступки грешника всегда следует соизмерять с его заслугами; только если первые окажутся превосходящими, он осуждается к наказанию.

Сказывают, никогда не случалось, чтобы кто убил отца своего или мать; когда же такое случится, то они говорят, что по тщательном исследовании непременно окажется убивший или подкидышем или незаконнорожденным, ибо невероятно, говорят они, чтобы истинный родитель лишился жизни от собственного сына». [32]

32

«История», I, 137. (Пер. И. Мартынова в переработке М. Л. Гаспарова.).

Гефестион снова закрыл это место. Какое-то время он стоял, глядя в окно, прислонившись виском к раме. Вернувшийся Александр улыбнулся, увидев отпечаток резных лавровых листьев на его коже.

Армия готовилась к войне. Гефестион, давно ждавший ее начала, теперь почти молился о ней. Угрозы Филиппа больше сердили его, чем пугали; как всякий заложник, он большую ценность представлял живым, чем мертвым, и солдаты царя царей могли бы убить его с большей долей вероятности; здесь же их словно гнали по сужающемуся ущелью, где внизу, под ногами, несся стремительный поток. Война казалась открытой долиной, свободой, избавлением.

Через полмесяца от Пиксодара из Карии прибыл посол. Его дочь, сообщал сатрап, серьезно заболела. Немалой частью его горя, кроме вероятной потери дочери, было и то, что он должен отказаться от высокой чести союза с царским домом Македонии. Шпион, прибывший тем же кораблем, донес, что Пиксодар послал новому царю царей, Дарию, обеты нерушимой верности и обручил девочку с одним из самых преданных ему сатрапов.

На следующее утро, сидя за рабочим столом Архелая, Филипп без единого замечания сообщил новость Александру, который, напрягшись, стоял перед ним, и выжидательно поднял глаза на сына.

— Да, — сказал Александр ровно. — Скверно все обернулось. Но вспомни, государь, я Пиксодара

удовлетворял. Послать ему отказ было не моим решением.

Филипп нахмурился. Все же он чувствовал какое-то облегчение. Мальчик был слишком спокоен в последнее время. Эта дерзость, хотя и сдержанная, была больше в его духе. В гневе он всегда раскрывался.

— Ты пытаешься оправдать себя, даже сейчас?

— Нет, государь. Но мы оба знаем, что я говорю правду.

Он по-прежнему не повышал голоса. У Филиппа первый порыв ярости угас, царь был готов к плохим новостям. Он тоже сдержался. В Македонии за оскорбление убивали, но речь начистоту была правом любого. В этом случае царь выслушивал и простых людей, даже женщин. Однажды, когда после долгого дня в зале суда он сказал какой-то старой карге, что у него не осталось времени на ее дело, та крикнула: «Тогда прекращай быть царем!» — и Филипп задержался, чтобы выслушать ее.

И сейчас он слушал; это его обязанность, он царь. Можно было пойти на большее, но он начал скрывать свою боль, прежде чем понял ее природу.

— Я запретил этот союз по причинам, тебе известным. — Арридей был бы его орудием, Александр мог стать опасным. Кария — могущественная страна. — Вини свою мать. Она втянула тебя в эту глупость.

— Можно ли ее винить? — Александр все еще держал себя в руках, его испытующий взгляд чего-то искал. — Ты признавал детей от других женщин. И Эвридика сейчас на восьмом месяце. Разве не так?

— Так. — Серые глаза глядели не отрываясь в его лицо. Мольба в них могла бы смягчить Филиппа. Он достаточно повозился, делая из мальчика царя; если сам он падет в предстоящей войне, какой иной наследник возможен? Снова царь изучал лицо юноши, стоявшего перед ним: неуступчивое, так не похожее на его собственное. Аттал, македонец из рода, который уже считался старым, когда предки царя еще жили в Аргосе, передавал Филиппу местные сплетни о вакхических буйствах, обычаях, занесенных из Фракии, которые женщины держат в тайне. На оргиях они не помнят себя, не помнят, что делали, и в последствиях винят богов в образе людей или змей, но где-то смеется простой смертный. Это лицо чужого, думал Филипп; потом он вспомнил, как горело, сияло это лицо, когда мальчик соскочил в его объятия с вороного коня. Колеблясь и сердясь на себя за это колебание, Филипп думал: «Он здесь, чтобы я наказал его — как он смеет пытаться загнать меня в угол? Пусть берет то, что ему дают, и будет благодарен, когда я решу дать. Чего еще он заслуживает?»

— Что же, — сказал царь вслух, — если у тебя будут соперники в борьбе за престол, тем лучше для тебя. Покажи, чего стоишь, сам заслужи право наследовать.

Александр смотрел на него с пронзительной, почти мучительной сосредоточенностью.

— Да, — сказал он. — Именно так я и поступлю.

— Очень хорошо. — Филипп потянулся за бумагами, давая понять, что разговор закончен.

— Государь, кого ты посылаешь в Азию, командовать авангардом?

Филипп поднял голову.

— Пармениона и Аттала, — сказал он кратко. — Если я не могу отправить тебя туда, где ты не будешь у меня на глазах, благодари себя самого. И свою мать. Это все. Ты можешь идти.

Трое Линкестидов, сыновей Эйропа, стояли на побуревшем крепостном валу своей крепости на холмах Линка. Это было открытое место, безопасное от соглядатаев. Гостя они на время оставили внизу, выслушав его, но не дав пока ответа. Вокруг них в бескрайнем небе громоздились, цепляясь за вершины гор, белые башни облаков. Был конец весны; на голых скалах, возвышавшихся над лесом, только в самых глубоких лощинах блестели полосы снега.

— Говорите что хотите, — сказал старший, Александр, — но я ему не верю. Что, если за этим стоит сам царь, — старый лис хочет нас испытать? Или заманить в ловушку. Об этом вы подумали?