Божественное пламя
Шрифт:
Когда последний олимпиец прошествовал под звуки фанфар, появилась тринадцатая платформа.
Царь Филипп сидел на троне, по бокам которого вместо подлокотников лежали, подняв головы, леопарды; над ним возвышался орел. Ноги царя покоились на крылатом быке в персидской тиаре и с человеческим лицом. Мастер сравнял его угловатую фигуру, убрал шрамы; казалось, изображен был Филипп десятилетней давности. Приняв это во внимание, изображение можно было счесть живым, казалось, черные глаза вот-вот задвигаются.
Раздались приветственные крики, но, как струя холодного
Последовали вожди Македонии, Александр Линкестид и остальные. Даже те, кто явился из самого дальнего захолустья, были одеты в плащи хорошей вычесанной шерсти, с вышивкой и золотой брошью. Старики, помнившие дни, когда одежду шили из козьих шкур и бронзовые булавки были роскошью, щелкали языками: то ли недоверчиво, то ли удивленно.
Под глубокий рокот дудок, наигрывающих дорический марш, прошли телохранители царя с Павсанием во главе. Одетые в парадные доспехи, они улыбались друзьям в толпе: день празднества не требовал обычной суровости. Но Павсаний смотрел прямо перед собой, на высокие ворота театра.
Потом раздались рев старинного рога и крики: «Да здравствует царь!»
Филипп ехал шагом на белой лошади, в пурпурном плаще и золотом венце. За ним, на некотором расстоянии, следовали его сын и зять.
Простой народ приветствовал новобрачного ритуальными фаллическими знаками, желая ему многочисленного потомства. Но ожидавшая у ворот группка молодежи грянула во всю мощь своих легких: «Александр!»
Улыбаясь, Александр повернул к друзьям голову и посмотрел на них с любовью. Много лет спустя, став полководцами и сатрапами, они будут хвастаться этим перед молчаливыми завистниками.
Проследовал второй отряд телохранителей; процессию завершали жертвенные животные, по одному для каждого бога, во главе с быком, рога которого были вызолочены, а шею обвивала гирлянда цветов.
Солнце восстало со своего ложа, все засияло: море, трава в росе, прозрачная паутина на желтом ракитнике; драгоценности, позолота, холодная гладь полированной бронзы.
Боги вступили в театр. Проходя высокие ворота парода, повозки одна за другой огибали орхестру под рукоплескания гостей. Наконец великолепные изображения были подняты и установлены рядом со своими алтарями. Тринадцатое божество, не потребовавшее святилища, но владевшее всем вокруг, осталось стоять посередине.
Снаружи, на дороге, царь подал знак. Павсаний отрывисто выкрикнул команду. Шедшие впереди телохранители ловко развернулись и с двух сторон присоединились к своим товарищам позади царя.
До театра оставалось несколько стадиев. Вожди, оглядываясь на Филиппа, видели маневр охраны. На этом последнем отрезке пути царь, казалось, доверял свою жизнь идущим впереди. Польщенные, они расступились.
Широко шагая, Павсаний двинулся к пароду. Никто, кроме его собственных людей, которые сочли, что так и
Филипп видел, что вожди ожидают его. Он подъехал ближе и, улыбаясь, свесился вниз с лошади.
— Проходите вперед, друзья. Я еду следом.
Все двинулись; но один из старейших землевладельцев спешился и с македонской прямолинейностью спросил:
— Без охраны, царь? В такой толпе?
Филипп наклонился и похлопал его по плечу. Он надеялся услышать эти слова.
— Мой народ — моя охрана. Пусть чужестранцы увидят это. Благодарю за твою доброту, Арей, но можешь идти.
Когда вожди удалились, он придержал лошадь, снова оказавшись между зятем и Александром. По обе стороны дороги дружелюбно гудела толпа. Впереди был театр, полный друзьями. Широкий рот царя улыбался, он предвкушал близкую минуту публичного торжества. Избранный народом царь, которого эти южане осмеливаются называть тираном: пусть сами увидят, нужна ли ему стена копьеносцев, чтобы защитить себя. Пусть расскажут Демосфену, думал он.
Он натянул поводья и кивнул. Двое слуг подошли, чтобы принять лошадей.
— Теперь вы, дети мои.
Александр, наблюдавший, как вожди исчезают в воротах театра, резко обернулся.
— Разве мы не с тобой?
— Нет, — отрывисто сказал Филипп. — Тебе не говорили? Я поеду один.
Новобрачный смотрел в сторону, чтобы скрыть смущение. Не будут же они препираться о порядке следования прямо сейчас, на глазах у всех! Последние вожди скрылись из виду. Он не мог отъехать один.
Прямо сидя на покрытом красным чепраком Букефале, Александр взглянул на безлюдную дорогу, залитую солнцем, широкую, утоптанную, покрытую отпечатками копыт и колес, звеневшую пустотой. В конце ее, в треугольнике глубокой тени, отбрасываемой пародом, мерцало оружие, блестел алый плащ. Если Павсаний там, он должен был получить приказ?
Букефал прядал ушами, косил светлым, как оникс, глазом. Александр провел пальцем по его шее; конь застыл, как бронзовое изваяние. Новобрачный нервничал. Почему юноша не двигается? В иные минуты можно поверить в молву. Что-то такое в глазах. Тот день в Додоне: пронизывающий ветер, падает снег, на нем плащ из козьих шкур…
— Спускайся, — нетерпеливо сказал Филипп. — Твой шурин ждет тебя.
Александр снова взглянул в темный проем ворот. Он вдавил в бок Букефала колено, заставляя его подойти ближе к царю, и с глубокой сосредоточенностью заглянул в лицо Филиппа.
— Еще слишком далеко, — сказал он спокойно. — Будет лучше, если я поеду с тобой.
Филипп поднял брови под золотым венком. Ему стало ясно, чего хотел мальчишка. «Значит, он еще не затвердил своего урока, но я не уступлю».
— Это мое дело. Мне судить, что лучше.
Глубоко посаженные глаза встретились с взглядом царя. Филипп чувствовал, что поддается. В любом случае, возмутительно так глазеть на своего владыку.
— Здесь слишком далеко, — повторил высокий ясный голос, настойчиво, ровно. — Позволь мне поехать с тобой, и я отдам за тебя свою жизнь… Клянусь Гераклом.