Божественное пламя

Рено Мэри

— Мне жаль, что ты это видел, — спокойно сказал Гефестион, вглядываясь в его лицо.

— Я должен вернуться и дочитать книгу. Ксенофонт говорит, если положить на них кабаний клык, он съежится от жара их плоти. Ксенофонт говорит, это опаляет фиалки.

— Александр, выпей. Ты на ногах со вчерашнего вечера. Я принес тебе немного вина. Ты уверен, что не поранился?

— О нет, я им не дался. Только наблюдал за игрой.

— Послушай, взгляни сюда. Посмотри на меня. Теперь пей, делай, что я говорю, пей.

После первого

глотка Александр взял фляжку из рук Гефестиона и жадно осушил ее.

— Так-то лучше. — Гефестион, повинуясь наитию, вел себя просто, как ни в чем не бывало. — У меня и поесть найдется. Ты не должен был следить за менадами, все знают, что это к несчастью. Не удивительно, что тебе плохо. У тебя огромная заноза в ноге, сиди спокойно, я вытащу. — Он ворчал, как нянька, промывающая ребенку ссадины. Александр сидел послушно, как дитя.

— Я видел и худшее, — сказал он внезапно. — На поле боя.

— Да. Мы должны привыкнуть к крови.

— Этот человек на стене Дориска, его внутренности вывалились, и он пытался затолкать их назад.

— Да? Мне пришлось отвернуться.

— Нужно уметь видеть все. Мне было двенадцать, когда я впервые убил. Я сам отрубил ему голову. Они хотели сделать это за меня, но я заставил их дать мне топор.

— Да, я знаю.

— Она спустилась с Олимпа на равнину Трои, ее поступь была нежна, говорится в книге, она шла тихо, маленькими шажками, как трепещущая крыльями голубка. Потом она надела шлем воина.

— Конечно, ты умеешь все видеть, все, что угодно; все знают, что можешь. Ты всю ночь был на ногах… Александр, ты слушаешь? Ты слышишь, что я говорю?

— Тише. Они поют.

Он сидел, опустив руки на колени, глядя вверх, на горы. Гефестион видел белки его глаз. Нужно настичь его, в какие бы дебри он ни удалился. Его нельзя оставлять одного.

Спокойно, настойчиво, не дотрагиваясь до Александра, Гефестион сказал:

— Теперь ты со мной. Я тебе обещал, что всегда буду рядом. Послушай, Александр. Вспомни Ахилла, как мать опустила его в Стикс. Подумай, как это было ужасно, какая тьма — словно смерть, словно превращение в камень. Но после этого он стал неуязвим. Послушай, все закончилось, все позади. Теперь ты со мной.

Он протянул руку. Александр прикоснулся к ней, его ладонь была смертельно холодна. Потом он изо всех сил вцепился в Гефестиона, так, что у того перехватило дыхание от боли и облегчения.

— Ты со мной, — сказал Гефестион. — Я люблю тебя. Ты значишь для меня больше всего на свете. Я умру за тебя в любую минуту. Я люблю тебя.

Какое-то время они сидели так, их сжатые руки лежали на колене Александра. Потом хватка Александра немного ослабла, лицо уже не казалось застывшей маской, а было просто больным. Замутившимся взглядом он смотрел на их сплетенные руки.

— Вино хорошее. Я не так уж и устал. Нужно учиться обходиться без сна, это пригодится на войне.

— В следующий раз мы обойдемся без сна вместе.

— Нужно

учиться обходиться вообще без всего. Но без тебя мне было очень тяжело.

— Я буду с тобой.

Лучи теплого весеннего солнца, перевалившего полуденную черту, косо падали в ущелье. Пели дрозды. Гефестион предчувствовал перемену: рождение, смерть, вмешательство бога. На только что явившемся на свет чувстве остались пятна крови, следы мучительных родов; все еще хрупкое, оно не давалось в руки. Но оно жило. Оно будет расти.

Им нужно было возвращаться в Эгию, но оба не торопились: им и так было хорошо. Пусть он отдохнет, думал Гефестион. Александр избавился от своих мыслей, забывшись непрочным сном. Гефестион следил за ним пристально, со смиренным терпением леопарда, притаившегося у воды. Голод его утихал от самого звука легких отдаленных шагов — кто-то спускался по лесной тропе, чтобы попасть ему в лапы.

6

Цветы сливы осыпались и лежали на земле, прибитые весенними дождями, время фиалок прошло, на виноградных лозах набухли почки.

Философ нашел некоторых своих учеников излишне рассеянными после Дионисий — явление, известное даже в Афинах; но наследник был прилежен и собран, он хорошо успевал в этике и логике. В чем-то он остался таким же странным, как прежде: уклонился от расспросов, когда его застали приносящим в жертву Дионису черного козла, — философия, как это ни прискорбно, еще не излечила его от суеверий, но за самой этой скрытностью, возможно, таились надлежащие сомнения.

Как-то Александр и Гефестион стояли, перегнувшись через перила, на одном из деревянных мостиков над ручьем Нимф.

— Теперь, — сказал Александр, — я думаю, что примирился с богом. Вот почему я смог рассказать тебе обо всем.

— Разве так не лучше?

— Да, но сначала я должен был все пережить в себе. Гнев Диониса преследовал меня, пока я не принес искупительную жертву. Когда я стараюсь рассуждать логически, то понимаю, что несправедливо возмущаться поступком матери только потому, что она женщина, ведь отец убивает людей тысячами. Да и мы с тобой убивали людей, которые ничего дурного нам не сделали, просто потому, что была война. Женщины не могут вызвать врага на поединок, как мы, им остается только по-женски мстить. Чем обвинять их, мы должны благодарить богов за то, что созданы мужчинами.

— Да, — сказал Гефестион. — Да, должны.

— И я понял, что Дионис разгневался, ибо я осквернил его таинство. Знаешь ли, я был под его покровительством с самого детства, но потом чаще приносил жертвы Гераклу, чем ему. Когда я слишком занесся, он явил мне свой гнев. Он не убил меня, как Пенфея в трагедии, потому что покровительствовал мне, но он покарал меня. Все могло бы обернуться гораздо хуже, если бы не ты. Ты был как Пилад, который остался с Орестом даже тогда, когда за ним гнались фурии.