Божественный и страшный аромат
Шрифт:
«Это ужасная идея, Тереш. Пиво воняет, чики терпеть не могут пиво!» — Но после недели работы на стройке, трехсот реалов, отданных самому плохому мальчику в школе Зиги за таинственные таблетки… после покупки батареек для проигрывателя, цветов и бог знает чего еще, он не мог не согласиться с Терешем. Тот сказал: «Мы остались без гроша, Йеспер, и насухую… насухую мы не пойдем». И вот они оказались перед пивным ларьком, и услужливый бродяга уже облизывал губы, предвкушая долю от выпивки за помощь в покупке. Продавец осуждающе смотрел на трех беспутных мальчишек, а мальчишки наблюдали, как пенный напиток льется из цистерны в картонные стаканы.
— Как моча, — прокомментировал Йеспер.
Хан, держа свои пол-литра обеими смуглыми руками,
— Заткнись и пей, у тебя руки трясутся.
— М-мм… а ты уже выпил, да? — сладким голоском ответил Йеспер, нюхая свой стакан. — Мы тут стараемся выглядеть прилично, а от тебя такой шикарный аромат ссанья!
Чувствительный к шуткам Хан тут же фыркнул и облился вонючим пивом.
Сейчас Хан стоит у остановки, нервно ощупывая себя и пиная через дорогу мелкие камешки. Иногда камешек попадает в кого-нибудь из отдыхающих, и тот бросает на мальчика сердитый взгляд с другой стороны дороги. Хан извиняется и машет на морском ветру подолом рубашки, на которой всё еще сохнет пивное пятно.
— Что, воняет? Йеспер, можешь понюхать?
— Ага, еще как воняет, и пятно тоже видно. Посмотри там, когда следующий трамвай.
— В девять, еще двадцать минут.
— Я тебя просил не сказать, а пойти и посмотреть!
Спровадив Хана, Йеспер быстро выпивает свое пиво и выбрасывает стакан. Не долетев самую малость, картонный стаканчик отскакивает от края урны. «Гадство!»
Тереш, конопатый, как чёрт, после работы на стройке под жарким солнцем, дергает коленями и выделывает па ногами в высоких кирзовых ботинках. За спиной у него на кожаных лямках висит переносной проигрыватель. Вытисненная на кремовом пластике залихватская надпись гласит: «Моно». Аппарат огромен и весит как куча кирпичей. В руке Тереш подбрасывает увесистые батарейки.
— Ну что, уже захмелел? — спрашивает он у Йеспера. — Я — да.
Йеспер захмелел, но не сильно.
— Вот и хорошо, мы пьем для храбрости, а не чтобы нализаться. Нужно просто сгладить углы, — говорит Тереш. Похоже, он единственный, кого не выбило из колеи часовое опоздание. Мы — серые оборванцы-гойко — проскочили в пьяном угаре и геноцид, и Юго-граадскую резню… Пока у нас есть вонючее пойло из хмеля и солода или плодово-ягодное вино, нас ничем не испугать.
Хан забирает со скамейки свой пучок хризантем, мальчики садятся в ряд и сидят, притопывая по асфальту и прихлопывая в ладоши. Не в лад и не в такт. Из-за холма доносится скрип рельсов, и Тереш в ужасе сжимает в руках свой букет из семи красных роз. Цокот копыт приближается, лошади уже показались на склоне, и видно, как блестит серебряная кокарда у водителя на фуражке. У Тереша весь хмель как рукой сняло; он нервно мнет серебряную обертку букета. Он не мелочился: семь красных роз, всё серьезно. Купить бы еще коробку конфет, такую красивую, с золотой тисненой надписью, как на обложках граадских романов, да карманы уже опустели. В окне трамвая мелькает что-то белое, и краем глаза Тереш видит, как Йеспер поднимается со скамейки. Пускай Йеспер выделывается своими лилиями, а Хан возится с хризантемами! Розы, красные, семь штук: вот это — шик! Roze i bombonierka, bardzo wykwintnie, Tereesz Machejek!
Двери вагона со стальным лязгом распахиваются, и мальчик даже не замечает, как шипы вонзаются в его судорожно стиснутые ладони. Ожидание запомнилось во всех подробностях, но само событие оказалось так ужасно, что этот момент полностью исчез за завесой волнения. Что-то случилось, он что-то сделал. Девочки втроем выходят из вагона, с подножки на асфальт ступают длинные ноги в гольфах; боже, как жестоко — нарядиться вот так! Юбка трепещет на ветру — такой небрежный шик, будто это самый обычный день. Шарлотта встает перед Терешем, непринужденно положив руку на бедро, но Тереш не понимает намека и совершает ошибку: он обнимает девочку. Его руки обхватывают ее, огромный букет повисает за ее спиной, прижатый к платью, с цветов осыпается золотая пыль — ой-ёй, разве это wykwintnie?
— Ну, и тебе привет! — отвечает Шарлотта с грубоватым шармом. Как ни в чём не бывало. Девочка берет у него цветы, и они все вместе уходят под сосны, куда не достает вечернее солнце. Темно и тихо, и никто не знает, что сказать.
Снаружи, во дворе усадьбы Изи-чиля, Кенни выводит мотокарету на стартовую позицию. Тяжелые звуки выхлопа сливаются с шумом деревьев в отдалении, у края Серости. Ее давящая близость ощущается даже в большом доме, за выложенными камнем стенами. Свет фар со двора пробивается сквозь запыленное окно и падает на растрескавшийся каменный пол в передней старого помещичьего дома. На оконном стекле блестит улыбающаяся рожица, нарисованная пальцем в пыли.
На стук в дверь никто не вышел, замок был призывно открыт, а в прихожей на стене висели фонарики. С этими фонариками в руках Тереш Мачеек, бывший сотрудник Международной полиции, и Инаят Хан, дезапаретист из подвала, теперь идут через лабиринт темных комнат. Лучи фонарей скользят по рядам садовых инструментов, частям разобранной тележки, нагромождению старой мебели. Хан протискивается между штабелями черепицы, а долговязый Тереш идет впереди почти согнувшись, чтобы не задевать низкий потолок. Еще одна нежилая каморка. Боковая дверь ведет в просторную кухню с закопченным потолком, пахнущую известкой и плесенью. Фонарик освещает батарею бутылок и что-то похожее на кусок колбасы. Время от времени Хан безуспешно пытается дозваться хозяина.
— Ты уверен, что мы приехали куда надо?
Хан в этом твердо уверен, а Терешу кажется, что в хаосе далеких, приглушенных звуков катастрофы он слышит звон бубенцов. Звон приближается, то появляясь, то исчезая, как мираж. Но он идет не снаружи, где под землей скрипят корни деревьев, а в небе с треском полощутся электропровода. Он звучит где-то здесь, в доме без электричества. Тереш садится на связку макулатуры и изучает комнату в пыльном конусе света. Он всё еще немного пьян после ягодного вина, но темнота отрезвляет. На все четыре стороны открываются обложенные разным хламом двери. Ему кажется, что сквозь звон он слышит низкое гудение электрогенератора, идущее откуда-то из самой глубины дома, и он решает пойти на звук. Скрипнув застрявшей дверью, он входит в просторный зал с низким потолком.
Выключив фонарик, Тереш опасливо ступает на покоробившийся дощатый пол. Внутри холодно. Сквозь плесень пробивается резкий запах бензина. У самых ботинок черным змеиным клубком сплетаются провода и, извиваясь, уходят в темноту в дальнем углу зала. Там ритмично мигают зеленые и желтые огоньки. Зал тускло освещен свечами: они мерцают на подвешенных к потолку тележных колесах, проливая на пол желтоватый свет; в окнах чернеет тьма. Тереш стоит в пятне света и слышит, как вокруг него кружит звук бубенцов, ледяной и чужой. Вдоль оштукатуренных стен громоздится расставленная на помостах аппаратура. Хан останавливается у двери и проводит пальцами по рельефной надписи «Моно».
— Тереш, — шепчет он, — «Моно»! А тут написано «Герц». — Под его пальцами еле заметно подрагивают зарубки высоких частот. — Это же…
— …Дискотека, — кивает Тереш. — Это дискотека.
Три четверти века тому назад на острова Озонна опустилась непроглядная ночь. Всё серое, темно-серое, и под пасмурным небом черные волны омывают пляжный песок. Сабли пальмовых листьев покачиваются над головами возлюбленных-революционеров. Попытки переворота подавлены, всё пошло прахом, всё кончено. Добрева открывает свои анархистские глаза в темном макияже. В уголке ее рта, пузырясь, подсыхает потёк яда. Абаданаиз гладит ее по голове, на зубах у него хрустят осколки ампулы. «Ты слышишь?» — говорит он, а над водой в кромешной тьме стрекочет завораживающий ритм бубенцов. Внутрь черно-белого мира начинает понемногу просачиваться цвет.