Божественный и страшный аромат

Курвиц Роберт

На глянцевой обложке журнала для девочек, как костяшки на счетах, выстроились в ряд двенадцать бриллиантов. Вначале их было двадцать четыре. Один взяла Шарлотта, один взяла Анни, один — Йеспер, и еще один — Хан. Тереш взял два. Давайте посчитаем. Прямо сейчас, пока ветер треплет волосы Молин и она чувствует, как всё это — ее никем не узнанный секрет — уже переливается через гематоэнцефалический барьер. Поднимается апокалиптический шторм из серотонина. Ну что сказать: у Молин Лунд хищные кошачьи зубы, мягкое округлое тело, у нее чистые пятерки в табеле за восьмой класс, и она очень любит, когда ей хорошо.

Все вшестером они садятся в ряд, положив руки на колени, и молчат. Они

ждут, линия горизонта становится темно-золотой, и солнце под прерывистой сине-зеленой полосой облаков касается краем воды. Молин отмечает его положение большим пальцем, как остаток времени на песочных часах. Солнце под пальцем опускается всё ниже, и с каждым мгновением небо у девочки за спиной становится всё более темного синего цвета. На нём загорается звезда за звездой, и в тишине можно услышать, как песок шипит под отступающими волнами, словно пузырьки в лимонаде.

Йеспер стоит на пляже, где, кроме него, нет ни души. Двадцать лет лежат у него за спиной, а перед ним встают океанские волны. Правой рукой он придерживает белое лезвие поставленного хвостом на песок серфборда, левая рука лежит на бедре. Как обычно по такому случаю, Йеспер оделся в черное. На нём полный гидрокостюм со шлемом. Его светло-голубые глаза глядят из отверстия маски, как у киношного грабителя, сквозь прорезь для рта видны покрасневшие от холода губы. Этот пустынный пляж приветствует Йеспера каждый год. Береговая линия меняет форму, островки, как живые, переползают с места на место, но профиль дна всегда остается прежним. Йеспер пробирается сквозь тростник и медленно входит в океан. Десятиградусная вода Северного моря крепко сжимает его сквозь гидрокостюм, с каждым шагом всё выше и выше. Даже сквозь холодостойкую неопреновую кожу костюма тело отдает свое тепло воде. Это происходит медленно, незаметно. Через три четверти часа наступит переохлаждение.

Волны обхватывают его за талию, волны поднимаются перед ним в темно-серых сумерках. Йеспер ложится животом на доску и начинает грести. Вода плещется о доску, волны разбиваются об нее, когда Йеспер взбирается на них. Чем дальше он заплывает, тем выше они становятся, и вот он уже не может переплыть через гребень волны. Прежде, чем вздувающийся горб успевает его поднять, Йеспер вдавливает острый нос доски под воду и ныряет. Переохлажденная ледяная вода ударяет ему в лицо, поток обвивается вокруг него, затягивая в подводный вихрь. Вода жжет глаза, как расплавленный металл. Угольно-черный силуэт Йеспера скользит над бездонной водной могилой и толкает светящуюся белую полоску серфборда в темноту.

— А как от них бывает? На что это похоже? — наконец спрашивает Тереш, и пока Шарлотта, наперебой с Анни, объясняет мальчикам про обострение всех чувств и ощущение блаженства, которое трудно передать словами, всё это понемногу надвигается на них, будто антициклон в темнеющем небе. Хана наполняет странная отрешенность от происходящего. Он моргает глазами за толстыми стеклами очков, размеренно дышит и ощущает себя, свое грузное тело, свои жировые складки и свое лихорадочно бьющееся сердце так, будто всё это больше не часть его самого. Молин благосклонно придвигается ближе к Хану, и они отделяются от компании.

Здесь так хорошо и спокойно — в тихом мирке Хана, полосатом, как линия горизонта. Сейчас она похожа на триколор Ильмараа — броское сочетание красок, которое вспоминается девочке при взгляде на Хана, — и кажется, что всё вечернее небо, остывая, становится им. Молин говорит об этом мальчику и заодно предупреждает, что сегодня будет еще много таких откровений. Потом, когда подействует.

—

Очень хорошо, — качает головой Хан, всё больше приближаясь к новому себе: такому, каким его делает промышленно изготовленный эмпатоген. На эту ночь и на всю оставшуюся жизнь. Если вдруг понадобится, он вернется сюда, где всё в порядке. Всё под контролем. — Да, кстати, вот эти цвета, цвета вечернего неба. Бирюзовый, фиолетовый и оранжевый. На флаге они такие яркие оттого, что в Ильмараа нет красок подходящего оттенка. Они там просто не встречаются в природе. Вся беда в этом, а еще в безумно ярком солнце, под которым всё выцветает. Может показаться, что у ильмараанцев дурной вкус. Но на самом деле это из-за почв и солнца. Они и рады бы использовать спокойные цвета, но не могут.

Молин кивает.

— Знаешь, мне иногда просто нечего ответить. Особенно в таких разговорах. Я ничего не понимаю в красках, но мне правда нравится, как ты рассказываешь. Так что не обижайся, что я молчу, ладно?

— Не надо оправдываться. Я и так знаю, что всё это интересно: и краски в Ильмараа, и старинные аэростаты, и даже йога, про которую я рассказывал, когда тебя провожал. Мне не надо об этом говорить. — Они смеются, тихо, будто скрывая свои шутки от остальных. В конце концов Хан замолкает и снова поворачивается к океану, задрав подбородок: — А можешь рассказать, как это? Что ты чувствуешь? Ну, когда поймаешь кайф.

— Я не знаю, как так выходит, но у моего настроения появляется цвет, — объясняет Молин, и Хан с достоинством кивает. — Я бы сказала, что оно черное. Очень темное. Это очень приятная темнота.

Хан снова кивает. Ему понемногу начинает нравиться это только что открывшееся ему ощущение. Ему хочется, чтобы весь мир рассказал ему всё. Обо всем. И Хан сдержанно кивнул бы в ответ, выразив свою скромную признательность. Признательность Инаята Хана. Это не шутка. Он чувствует, как потеют ладони, немеют руки. Молин говорит, что так и должно быть. Это совершенно нормально. Это значит, что уже скоро. Скоро начнется.

Хан вдруг с горячей заботой смотрит на это создание рядом с собой, а создание смотрит на Хана в ответ — от всего сердца желая ему добра. Девочка чуть заметно дрожит, она стискивает зубы и комкает покрывало в потных ладонях. За темно-зелеными глазами Молин Лунд вспыхивают чудесные мысли, перенастраивается ветвящаяся синаптическая сеть ее серотонинергических нейронов. Отменяется установленный порядок, ужасное явление, которое зовется первородным грехом, сменой настроения, способностью к обратному захвату серотонина. Этот химический цикл, который изо дня в день дразнит Молин Лунд своими скупо отмеренными сладостями — в школе с утра и за домашней работой вечером, — теперь больше не работает. И, будто этого мало, нейроны перекачивают излишки с противоестественной щедростью. Девочка вся пропитана сладким соком этих черных, как тушь, перезрелых гроздьев, чистым жидким кайфом. Гитарная поп-музыка пятидесятых из переносного проигрывателя становится то тише, то громче. Транспортные белки заняты перекачкой удовольствия — в таких количествах, что ни тело, ни разум не успевают отреагировать как следует.

— Мне страшно, — вдруг говорит Молин. — Что-то не так, в прошлый раз было совсем по-другому. Я сейчас слышу тебя, а всё остальное просто крутится вокруг. Кажется… я не знаю, что мне кажется. — Дыхание девочки заметно учащается. Она поворачивается спиной к старшей сестре и тихо говорит через плечо: — Жарко. Лотта, помоги мне снять платье, пожалуйста.

— Что, уже?! — Шарлотта бросает взгляд на часы, другой рукой расстегивая молнию на платье Молин. — Еще целых пятнадцать минут. Конечно, может, в этот раз подействовало раньше…