Божьи воины
Шрифт:
Как было принято у сирот, за столом у гейтманов не могло не быть служителя культа, посему между Чапеком и Браздой сидел одетый в черное кругленький и бородатый коротышка, которого представили как брата Бузека, слугу Божия. Слуга Божий, кажется, начал вкушать несколько раньше, поскольку был уже навеселе. Более чем слегка.
Деликатесов не подавали. Большие миски бараньих и бычьих костей с мясом были подкреплены только солидным количеством печеной репы и корзиной хлеба. Зато бочонков венгрина въехало на стол несколько штук. На всех был выжжен лев Марквартов. Увидев это – как и раньше гербовый щит под потолком, – Рейневан вспомнил Прагу. Шестое сентября. И Гинека из Кольштейна, падающего на брусчатку
Прежде чем приступить к ужину вплотную, надо было, как оказалось, завершить некоторые служебные дела. Четыре гусита втолкнули в зал пленника – того паренька, взятого в плен у реки. Того самого, под которым Рейневан убил из арбалета коня.
Парень был взъерошен и растрепан, на скуле у него вырастал и набирал силу большой роскошный синяк. Ян Чапек из Сана взглянул на сопровождающих довольно неприязненно, но ничего не сказал. Только дал знак, чтобы пленного отпустили. Рыцаренок стряхнул с себя их руки, выпрямился, взглянул на гуситских вожаков. Старался, чтобы это выглядело гордо, однако Рейневан видел, что колени у парня слегка дрожат.
Недолгое время стояла тишина, нарушаемая только тихим шелестом прялки сидящей в уголке старухи.
– Панич Никель фон Койшбург, – сказал Ян Чапек. – Приветствую, рады угостить. А принимать у себя вас будем до тех пор, пока сюда не явится вьючный конь с выкупом. Впрочем, вы это знаете. Военные обычаи известны.
– Я служу пану Фридриху фон Догне! – вскинул голову паренек. – Господин фон Догна заплатит за меня выкуп.
– Ты так уверен? – Ян Колюх из Весце направил на него обглоданную кость. – Понимаешь, дошел до нас слух, что ты строишь глазки Барбаре, дочке пана Фридриха, что подъезжаешь к ней. А как знать, нравятся ли пану фон Догне твои ухаживания? А может, он как раз руки потирает, радуясь, что мы его от тебя освободили? Молись, сынок, чтобы было иначе.
Рыцаренок вначале побледнел, потом покраснел.
– У меня есть еще родственники! – крикнул он. – Я из Койшбургов!
– Стало быть, и им молись, чтобы скупердяйство не взяло у них верх. Потому что задаром кормить тебя мы здесь не станем. Во всяком случае, не слишком долго.
– Недолго, – подтвердил Ян Чапек. – Ровно столько, чтобы проверить, а вдруг ты поумнел? А вдруг тебе обрыдл римский фарс, и ты обратишься к истинной вере? Не кривись, не кривись! И тем, что получше тебя, случалось. Пан Богуслав из Вамберка, упокой Господи душу его, почти через день судьбу свою изменил, из пленника в главного гейтмана Табора вышел. Когда его брат Жижка в плен взял и в пшибеницкой шатлаве запер, пан Богуслав прозрел и принял причастие из Чаши. Как видишь, у нас здесь есть поп. Так как же? Велеть принести Чашу?
Парень сплюнул на пол.
– Засунь себе свою Чашу, еретик, – гордо огрызнулся он. – Сам знаешь куда.
– Богохульник! – взвизгнул поп Бузек, подскакивая и обливая вином себя и соседей. – На костер его! Прикажи его сжечь, брат Чапек!
– Сжигать деньги? – мерзостно ухмыльнулся Ян Чапек из Сана. – Да ты упился, брат Бузек. Он стоит по меньшей мере семьдесят коп грошей. Пока есть хоть тень шансов, что за него дадут выкуп, волос у него с головы не падет, даже если он самого мэтра Гуса обзовет прокаженным и содомитом. Я верно говорю, братья?
Собравшиеся за столом гуситы радостно подтвердили, рыча и колотя кубками по столу. Чапек дал страже знак увести пленного. Поп Бузек одарил его злым взглядом, после чего одним духом влил в себя около полкварты венгрина.
– Алчные жадюги, – крикнул он заплетающимся языком, – фарисеи, польстившиеся на мерзкие гроши! А пишет Па… Павел Тимофею: «Корень всякого зла есть жадность к деньгам. За ними гоняясь, некоторые заплутали вдали от… Э-з-э-эп… От веры… А нет у алчного наследия в царство
– Мы не хотим, – засмеялся Ян Колюх из Веске, – но вынуждены! Ибо, скажу вам, воистину нет жизни без Мамоны.
– Но будет! – Проповедник снова налил себе и снова выпил одним духом. – Будет! Будет! Когда победим! Все будет общим, исчезнет собственность и всяческие блага. Не будет уже богатых и бедных. Не будет нужды и притеснения. Воцарятся на земле счастье и мир Божий!
– Ну, наплел, – отозвалась из угла сгорбившаяся над прялкой старуха. – Пьянчуга благочестивый.
– Божий мир, – сказал серьезно Ян Чапек, – мы завоюем. Нашими мечами. Нашей кровью окупим его. И за это нам по справедливости положена награда, включая сюда и Мамону. Не для того, братья, совершили мы революцию, чтобы я снова возвращался в Сан, в эту дыру. К моей рыцарской, прости Господи, крепости, к моей заставе, которую чуть было свинья не развалила, когда ей захотелось об угол почесаться. Революции делают для того, чтобы что-то изменилось. Проигравшим в худшую сторону, выигравшим – в лучшую. Видите, милые гости, любезный Рейнмар и Шарлей, вон там, на стене, высоко, герб? Это девиз пана Яна из Михаловиц, по прозвищу Михалец. Замок, где мы ныне пируем, Михаловице, ему принадлежал, его это было родовое поместье. И что? Выдрали мы его у него. Мы выиграли! Как только найду маленько свободного времени, принесу лестницу, сдеру этот щит, на землю брошу, да еще налью на него. А на стену своего гербового оленя повешу на щите раза в два побольше этого! И буду здесь властвовать! Пан Ян Чапек из Сана! С резиденцией в Михаловицах!
– О, вот, вот, – подхватил из-за обглоданных ребрышек Щепан Тлах. – Революция побеждает, Чаша торжествует. А мы станем большими панами! Выпьем!
– Паны, – сказала с ядовитым презрением бабка за прялкой, поправляя пряжу на пряслице. – Не иначе как курам на смех. Разбойники и голодранцы. Скупердяи, у которых краска на гербах от дождя плывет.
Щепан Тлах кинул в нее костью, промахнулся. Остальные гуситы не обратили на старуху никакого внимания.
– Но Мамоне, – не сдавался проповедник, все обильнее наливая себе и бормоча все невнятнее, – Мамоне служить не годится. Да, да, Чаша побеждает, правое дело торжествует… Но алчные ничего не получат. Не обретут царствия Божиего. Слушайте, что я вам скажу… Ээээп…
– Прекрати, – махнул рукой Чапек. – Ты пьян.
– Не пьян я! Трезв… ээээп… И истинно говорю вам: почтим… Почтим… Рах Dei… Ибо прокляты будут… Торжествует Чаша… Торжеееееее… Эээээ…
– Ну, не говорил я! Ведь пьян как свинья!
– Не пьян!
– Пьян!
– Чтобы доказать, что ты не пьян, – подкрутил ус Ян Колюх, – сделай, как я делаю, засунь два пальца в рот и скажи: Ххррр! Ххррр! Ххррр!
Священник Бозек выдержал первое «Ххррр», однако при втором закашлялся, захрипел, вытаращил глаза, и его вырвало.
– Давай, давай, – ехидно бросила склонившаяся над пряжей бабка. – Чтоб ты собственную жопу выблевал.
И опять никто не обратил на нее внимания, видимо, все уже привыкли. Заблевавшегося проповедника вытолкали в сени. Было слышно, как он грохочет, катясь по лестнице.
– По правде-то говоря, милые гости, – сказал Колюх, протирая стол оставленной священником Бозеком шапкой, – нам еще малость недостает до полного-то торжества. Мы сидим и пируем в Михаловицах, выдранных, как сказал брат Чапек, у пана Яна Михальца. Мы заняли Михаловице, спалили Млады Болеслав, Бенешев, Мимонь и Яблонне. Но пан Михалец убежал недалеко, отступил за Бездез. А где он, Бездез? Подойдите к окну, гляньте на север, там она, Бездез, за рекой, едва в двух милях отсюда. Ежели кто из нас чихнет, так пан Михалец в Бездезе «Будь здоров» крикнет.