БП. Между прошлым и будущим. Книга 2
Шрифт:
Литература не занимается, как правило, обобщением — она занимается художественным исследованием характеров конкретных людей, а уже читатель сам приходит к обобщениям и получает представление об эпохе и о времени. Потому говорить «вообще Союз писателей» или «вообще литература» — не оправданное обобщение.
Возьмем, к примеру, ваши же книги: они мне очень нравятся, потому что это художественные произведения форме бесед — это не интервью, а именно беседы. И вот в них меня больше всего покоряло то, что через судьбы ваших собеседников вы помогали им раскрыть самих себя и прийти к самим себе в этом разговоре. И тогда
Вдохновленный услышанным, я продолжал расспрашивать Алексина. И он отвечал — охотно и легко. Особенная теплота в его голосе была заметна, когда речь шла о стране, где он сейчас живет, о ее людях.
— Мне часто говорят: «Вот, вы сейчас в Израиле (а у меня двойное гражданство)… Как вы можете там работать?» Но вспомним, Бродский писал: «Где находится рабочий стол писателя, значения не имеет. Важно, что собой представляют его книги», что не вполне так, конечно. Место жизни определяет многое в действиях писателя, в его судьбе — но, тем не менее, мы сейчас живем в Израиле и очень любим эту страну.
А мне и там иногда задают вопрос: вы были таким благополучным человеком в той стране, — лауреатом многих премий, и так далее… Вот этот ход обобщений, который я сразу, сходу, отвергаю. Я могу назвать писателей, которые, может быть, гораздо больше, чем я, заслуживали премии, — но их не получали. А у меня вот судьба сложилась счастливо.
Но, во-первых, что такое счастье? Для меня одна из самых великих фигур в мировой литературе — это Михаил Юрьевич Лермонтов. Я как-то раз был в Тарханах, вижу — идут экскурсии и слышу такие обывательские фразочки: ну, зачем это ему было нужно, вы посмотрите на это имение, вы посмотрите на эти озера, что ему не хватало…
Да они просто не могут себе представить, что все это не могло удовлетворить Лермонтова. У него были совершенно другие стремления, другие идеалы! И вообще — зачем Байрон отправился в крепость погибать, будучи лордом и богатейшим человеком? Обывателю это понять очень трудно.
Что такое счастье? Помните, у Пушкина: «На свете счастья нет, но есть покой и воля!» Или у Лермонтова: «Уж не жду от жизни ничего я, И не жаль мне прошлого ни-чуть! Я ищу свободы и покоя, Я б хотел забыться и заснуть». Это он писал, имея Тарханы и бабушку, обожавшую его. Ну, можно ли вот так брать и обобщать писательский образ — мы же не придем ни к чему разумному! Каждый их них был личностью, был совершенно на другого не похожим.
Я не могу быть благополучным человеком, если детство, единственная весна человеческой жизни, которая является раз и никогда в жизни не повторяется, если моё детство было детством сына «врага народа», и мы с мамой просто погибали. А затем война, затем — 50-й год, арест дяди в нашей квартире — и снова обыски, и снова допросы. И наконец, самое страшное — 53-й год. Февраль 53-го года — это «дело врачей».
И вдруг на выставке рисунков английских детей, я подчеркиваю, — не советских, английских, — в книге отзывов появляется такая запись: «Вот так рисуют дети в свободном мире! Писатели Лев Кассиль и Анатолий Алексин». А мы на этой выставке вообще не были… На следующий день меня вызывают в КГБ.
Полковник госбезопасности мне говорит: «А что вы со Львом Абрамовичем, — педалируя на отчестве, естественно, — имеете в виду под „свободным миром“? Я ему отвечаю,
К чести этих русских писателей, они отвергли поклёп с гневом — хотя страх мог диктовать им иные решения. И я пытался понять — кто же все это написал? Скорее всего, думал я, завистники. Знаете, самый большой человеческий порок — это зависть.
Еще Гельвеций писал: „Из всех человеческих страстей зависть и страх самые низкие, под их знаменем шествуют коварство, предательство и интриги“. Или Моруа: „Завистники умрут, но зависть никогда!“. И только Геродот об этом высказался даже с юмором: „И все-таки я предпочитаю, чтобы мои недруги завидовали мне, а не я своим недругам“.
Но здесь оказалось, что я не прав — это были никакие не завистники, теперь это документально подтверждено. После „дела врачей“ Сталин замыслил начать дело „писателей-сионистов“. Первым в этом списке были Илья Григорьевич Эренбург и великий писатель Василий Семенович Гроссман, представители разных жанров и видов литературы.
То, что и мы в этом списке оказались, для меня не является даже вопросом. КГБ серьезно готовилось к этой акции и все сочинило само. Да, это надо было пережить — я уже не говорю о том, что было после. Так что я никак не могу считать себя человеком безоблачной судьбы. И опять же, вспомним Пушкина, — в одном из писем он писал примерно следующее: „Вообще, счастливым человеком (он имел в виду абсолютно, беспечно счастливым) может быть либо дурак, либо подлец“. Потому что, даже если у человека абсолютно все хорошо, то кто-то рядом в этот момент погибает от тяжелой болезни, от кого-то ушла любимая женщина, у кого-то с сыном или дочерью что-то происходит.
Беспечно счастливым может быть разве что человек, который имеет в виду только собственную судьбу во всех случаях жизни, — а большие писатели, а гении всегда были обеспокоены судьбой человечества… Мне как-то сказал Аркадий Исаакович Райкин: „Толя, самые бессмысленные вопросы это — а у вас все хорошо?“
Но разве есть хоть один человек на свете, у которого было бы все нормально и все было хорошо. Потому определять судьбу человека по внешним приметам счастья, — это очень большое заблуждение, большая ошибка.
— Нетрудно представить, что ваша жизнь не была безоблачной при внешнем полном благополучии. Но все же, были и успешность в литературе, и работа в общественных организациях, и многочисленные поездки по миру… — не вполне согласился я.
— Да, я был заместителем председателя Советского комитета защиты мира, в который вместе со мной входили вполне уважаемые люди. Могу сказать — тех, кто мог отпугнуть мировую общественность, там не было.
— Вы многое в жизни видели — и радости, и горе, свое и чужое, — я попытался приблизить нашу беседу к самой личности собеседника, к его судьбе. — И вот я хочу спросить — откуда у вас в характере такая благожелательность, я бы даже сказал, любовь к человечеству, сквозящая в любом разговоре? Вот вы обращаетесь к кому-то „милочка!“, „солнышко!“. Звучит у Вас это очень искренне — сыграть подобного просто нельзя.