БП. Между прошлым и будущим. Книга 2
Шрифт:
— Знаете, я несколько раз слушал его выступления. Пока он говорит — слушаешь его, долго слушаешь, а потом, когда он кончает свою речь, спрашиваешь себя — а что же он сказал? Мне на это как-то даже переводчицы жаловались. Как вы думаете, это у него намеренно или автоматически сложилась такая „партийная“, что ли, манера говорить?
— Я думаю, это нехватка культуры. Все его „начать“ и „углубить“…
— Вы говорите о речевой культуре или общей?
— Общей. Те же „начать“ и „углубить“ — я думаю, это не просто ударения… это где-то его уровень. Я очень благодарен Раисе Максимовне, она всегда ко мне сердечно относилась как к писателю и
Знаете, была такая история… Шел пленум Фонда культуры, надо сказать, она очень много сделала для этого Фонда, да и для культуры вообще. Она любила меценатство. И вдруг — меня ищут, я прихожу (а это было в Октябрьском зале Дома Союзов), она сидит печальная, как Ярославна на городской стене в опере „Князь Игорь“.
„Ой, как хорошо, что вас нашли! Только что выступил литовец — такая провокация, такая провокация. Вот, видите, стоит заяц“. Смотрю — на столе стоит копилка детская, в ней прорезь, ушастый заяц, встряхнул, и монетки внутри него зазвенели. „Выступил литовец, — продолжает она, — и сказал, чтобы я передала этого зайца Михаилу Сергеевичу. А это ребенок собрал деньги, чтобы Горбачев за них освободил вильнюсский телецентр от ОМОНА“.
Я говорю: „Вы знаете, Раиса Максимовна, мы с вами находимся в очень трагическом помещении“. — „А что такое?“ — „Вот здесь, в Октябрьском зале, проходили все процессы 1936-1938-х годов. И вот с этой трибуны, где я только что выступал, Вышинский Андрей Януарьевич произносил свои людоедские речи. А тут, где мы с вами сидим, сидели Бухарин, Радек и ждали своей судьбы, которая заранее была предрешена, естественно.“ — „Какой кошмар! Какой кошмар! Вы знаете, у меня тоже дядю… А у Михаила Сергеевича раскулачивали дедушку“. Я, между прочим, давно заметил, что у власть предержащих есть стремление показать, что они живут жизнью народа. Народ, мол, страдает — и они точно так же. Что они в страданиях вместе с народом.
Горбачева говорит мне: „Вот опять! Вы помните, как мы вырывали портреты маршалов из школьных учебников истории — и опять ребенка втравляют в политику!“. Я отвечаю ей: „Это, конечно, ужасно!“ — „Давайте же напишем с вами об этом статью“. Я говорю: „Давайте, Раиса Максимовна“.
Прихожу домой и моя жена (а Таня, она мудрей меня) говорит: „Толя, ты не должен этого делать!“ Я спрашиваю: „Почему?“ — „А почему ты пишешь статью с женой Генсека? Я знаю, что ты хорошо относишься к Михаилу Сергеевичу и к Раисе Максимовне, она звонила нам не раз. И все поймут, что это не она писала, а ты один“. Я говорю: „Что же делать? Я ей пообещал“. „Нужно написать так, чтобы она не могла это подписать“.
И я написал статью, но ни слова об ОМОНе, ни слова о мальчике из Вильнюса. Я написал только одно — „Оставьте детей в покое, их-то хоть не тащите в свои политические игры, пусть они занимаются играми детскими, а детство бывает раз в жизни“. Приношу к ее помощнику, замечательный человек, референт Геннадий Семенович Гусенков, знает пять языков, полиглот, интеллигент высшего класса. Прочитал он и говорит мне: знаете, Анатолий Георгиевич, это очень хорошая статья, ее завтра опубликуют в газете „Советская культура“, но Раиса Максимовна не сможет подписать это: видно, что она ее не писала».
Наутро она сама звонит: «Анатолий Георгиевич, знаете, очень хорошая статья, но почему же вы так вот как-то, политически, обошли вопрос?» Я отвечаю:
И вот, представьте себе, я с этими всеми своими регалиями навалюсь на ребенка. Как это будет выглядеть? А кроме того, если я это сделаю, мальчику памятник поставят возле телецентра и он станет национальным героем — вот тут-то уж мы втянем его в политику по уши». Она не согласилась со мной.
Мне сказал как-то один человек, который общался с ними и был при этом очень прогрессивным: «У них особенность у всех такая — и у Брежнева, и у Хрущева в том числе: вы должны быть согласными с ними во всем. Если вы в чем-то не согласны, вы перестаете быть им интересны. Они, правда, на этом проигрывают, они гибнут, потому что не прислушиваются к людям, которые честно хотят дать им какой-то совет. Они слушают холуев».
Ничего после нашего разговора не случилось. А Горбачев пригласил меня на следующую встречу с интеллигенцией, обнял, как будто ничего не было. Но представьте себе, что было бы, если бы я не выполнил просьбу жены товарища Сталина. Можете представить? Да был бы проклят весь мой род во всех поколениях. Значит, все-таки новое время наступило, и это время принес с собой он.
— Раиса Максимовна действительно соруководила страной? Или это преувеличение?
— Мне казалось, что она играла очень большую роль. Он к ней прислушивался — и во всем. Что касалось сферы культуры, это было хорошо, и еще она очень тяготела к заботе о детях.
— Но говорят, что она была не очень грамотной, рассказывают о всяких казусах, которые с ней случались.
— Это другое дело. В принципе же, речь идет об исторической фигуре, трагической на мой взгляд. Горбачев захотел что-то кардинально изменить, но методами старыми. И люди были избраны из старого аппарата. А если бы с ним были такие, как Яковлев, работавший не очень долгий период, я думаю, перестройка была бы успешной. А пришли янаевы, крючковы, язовы… Лукьянов. Представляете — вот их руками он хотел осуществить перестройку!
И последнее: я, в принципе, за многое благодарен — и ему, и Раисе Максимовне. А еще хочу подчеркнуть — всё же, даже в самые страшные времена, были люди, которые оставались людьми. Вот это очень важно! Когда отца моей жены Тани, сына немецкого банкира, приехавшего строить социализм и арестованного по личному приказу Кагановича, совершенного людоеда, везли в Магадан, он сквозь решетчатое окошко вагона-тюрьмы выбросил в снег, в тайгу, в никуда письмо жене, написанное на папиросной бумаге. И оно дошло!
Значит, нашелся человек, который это письмо обнаружил где-то в тайге и доставил его адресату, понимая при этом, что если бы об этом узнали, он получил бы 25 лет без права переписки.
Я был мальчиком и печатал свои бездарные опусы, незрелые стихи свои в «Пионерской правде», где на редколлегиях выступали такие верноподданные товарищи и говорили: ну, чему может научить или с чем обращается к своим сверстникам сын врага народа? А главный редактор газеты Иван Андреевич Андреев (я этого имени не забуду никогда) и ответственный секретарь Рафаил Абрамович Дебсамес, зная, что мы с мамой погибаем, физически погибаем, нам не на что жить, выплачивали мне гонорар, что было тогда нарушением всех законов: я ведь был несовершеннолетним и к тому же сын «врага народа».