БП. Между прошлым и будущим. Книга 2
Шрифт:
— Вот сейчас у меня „юбилей“ — неприятное слово, помпезное… — Алексин задумался, я ждал, когда он продолжит, и тоже молчал. — Меня теперь никогда не спрашивают про возраст — а это много или мало?
Если обратиться к фразе Тургенева „на кушетке лежала немолодая двадцативосьмилетняя женщина…“, то это очень много! Если взять фразу Толстого „в комнату вошел сорокалетний старик…“, это, выходит, тоже много. Но если вспомнить, что я проходил недавно по подземному ходу в городе Веймаре, которым семнадцатилетняя Гретхен прибегала к восьмидесятидвухлетнему Гёте, то, как говорится, еще не
Нашу беседу, в который уже раз, прервал телефонный звонок: в редакции продолжался нормальный рабочий день… Дождавшись, когда я положу трубку, Алексин вернулся к этой теме.
— Никогда не надо ждать благодарности, если ты совершаешь какой-то добрый поступок. И в то же время неблагодарность… Один герой моей повести говорит: „Мне не нужно благодарности, но и неблагодарности мне не нужно“.
Так вот, я испытываю чувство глубокой благодарности к людям, которым я многим обязан в жизни, — забывать об этом греховно, хотя очень свойственно многим из нас. У таких людей скверная память на добро и твердая память на зло: они помнят маленькое, самое ничтожненькое зло, которое кто-то когда-то совершил по отношению к ним…
— Им можно посочувствовать — людям, которые живут с таким ощущением: оно прежде всего оказывается направлено против себя самого, — не мог не заметить я.
— Но это очень распространено — иначе бы не родились эти пошлые поговорки, — задумчиво произнес Алексин. — Так вот, о благодарности: в своей жизни я прежде всего благодарен маме. И Тане — жене своей. Вообще, у меня много написано о матерях, и первая глава в книге воспоминаний называется „Прости меня, мама!“ — потому что все мы виноваты перед матерями. Все, даже самые замечательные дети, самые заботливые сыновья в чем-то когда-то были несправедливы к матери, и когда мамы уже нет, мы об этом думаем ночами, вспоминаем… но уже поздно. Мы можем только приходить к гранитным плитам и там мысленно просить прощения.
Отношение к родителям, особенно к матери, — это для меня пробный камень всех человеческих достоинств. Когда я прощаюсь с читателями и у меня спрашивают, что я хочу им пожелать, я всегда говорю одно и то же: пусть сбудется то, что вам желали ваши мамы!..
Некоторое время мы оба молчали: каждому из нас, в связи со сказанным, было что вспомнить…
— Я с огромной благодарностью думаю о людях, которые сыграли в моей писательской судьбе огромную роль, — продолжал Алексин. — Это, прежде всего, Самуил Яковлевич Маршак, это — Константин Георгиевич Паустовский и Лев Абрамович Кассиль. Когда-то я пришел на одно действо, которое называлось очень пошло: „Совещание молодых писателей“. Был 47-й год.
Писатели застенчиво прижимались к стенке, а среди них были Александр Межиров, Семен Гудзенко, Давид Самойлов, Юрий Левитанский, Чингиз Айтматов… Чаще всего — молодые люди в военных гимнастерках без погон. И рядом мастера, которые этими семинарами руководили. Я был в семинаре Маршака.
В то время я писал стихи, которые уже публиковались, меня называли поэтом и даже хвалили. И вот, я прочитал свои стихи, которые все считали талантливыми. Самуил Яковлевич прослушал их и сказал мне: „А вы чем-нибудь другим не хотите заниматься?“ Я понял, что проваливаюсь: то, что я прочитал, было ужасно плохо.
И тогда я, чтобы уж совсем не погибнуть, схватился за
Маршак вдруг захохотал, потом смахнул слезу и сказал: „Вот вам что надо писать — прозу! Не для детей, я думаю, а для взрослых, но у вас должны непременно присутствовать дети, потому что писать о взаимоотношениях взрослого и юного мира — это ваше призвание, у вас это замечательно получается!“ Рассказ мой, вообще-то, был слабым, я его потом никогда не переиздавал — но что-то он углядел в нем.
— А ведь это тоже сторона таланта — увидеть, найти, — прокомментировал я услышанное…
— В это время случайно вошел Паустовский, — продолжал вспоминать Алексин, — он тоже услышал этот рассказ и сказал мне: сделайте его первой главой повести — если всю повесть напишете на таком уровне, как сейчас прочитанное, я буду ее редактировать.
Словом, моя первая книга вышла под редакцией Паустовского. Я никогда эту повесть не переиздаю. Я ушел от нее, но то обстоятельство, что мастера что-то там разглядели (а разглядеть было непросто), мне, по-прежнему, лестно. Ведь они были очень взыскательными: они могли быть добрыми и снисходительными в чем угодно, но если дело касалось литературы, они говорили только правду. Сказать начинающему писателю неправду — это значит его прежде всего предать: обнадежить — а ничего потом не свершится.
Лев Абрамович Кассиль был самый большой мой друг. И вот к этим людям, к нему и Маршаку, я сохранил благодарность навсегда — и всегда об этом говорю. Я сам потом пытался, насколько мог, помогать молодым писателям. Некоторые это помнят… — Алексин мягко улыбнулся, будто вспомнив кого-то конкретно, но быстро посерьезнел и продолжил: — хотя мне, в общем-то, и не нужно, чтобы помнили.
Но когда Женя Евтушенко, а я с большим уважением отношусь к этому поэту, написал на своей книге: „Дорогому Толе Алексину, поддерживавшему меня с ранней юности“, — мне это очень дорого. Он это и со сцены говорит…
— Вот вы вспомнили Евтушенко, и у меня в связи с ним (хотя необязательно и не только в связи с ним) есть, как говорят, хороший вопрос, я об этом Евтушенко спрашивал. Вопросом этим меньше всего хотелось мне задеть кого-то из тех, о ком говорили мы сегодня и к кому я действительно отношусь тепло и уважительно. В какие годы вы работали в Комитете защиты мира?
— Там я был в перестроечные времена — примерно с 86-го года. Уже „начался“ Горбачёв…
— Тогда еще существовал отдел пропаганды ЦК, не так ли? Так вот: неужели у вас никогда не возникало ощущения, что вас, вместе с другими известными и талантливыми людьми, советская власть использует для того, чтобы как-то подмалевать свое не очень приглядное мурло? Спрашиваю я это, в частности, и в связи с Евтушенко: наиболее часто подобный упрек приходится слышать именно в его адрес — мол, он как бы представляя советскую литературу за рубежом, в то же время позволял думать тем, кто его принимал, что там, в СССР, все вольно и свободно: вот, даже такой непокорный бунтарь — и в поэзии, и в жизни — спокойно выезжает за границу…