БП. Между прошлым и будущим. Книга 2
Шрифт:
Подобная функция, вольно или невольно выполняемая „выездными“ деятелями культуры, служила свою службу власти — Евтушенко не был одинок в этом отношении: все, кто выезжал за рубеж, в той или иной степени работали на советскую систему…
— Вы знаете, я глубоко убежден, что те, кто считает так, ему, Евтушенко, просто завидовали. Но они же не могли прямо сказать, что завидуют — он ездит, а они нет. В стране нет читающего человека, который бы не знал Евтушенко. А их — нет, не знают.
Так нередко бывает: высокие слова, а за ними — очень мелкие причины. Потому что я лично не раз слышал, как Евтушенко выступал против системы — совершенно бесстрашно. С Хрущевым, например:
Хотя Евтушенко тоже выступал в период оттепели — не во времена Сталина. Это был период, когда появилась надежда на демократизацию. А при Ельцине это стало совсем как бы свободно. Так вот, в Бетховенском зале Большого театра я выступил и сказал — и это потом было напечатано в „Литературной газете“, транслировалось по телевидению и радио: „Борис Николаевич, вы должны гораздо непримиримее относиться к проявлению фашизма в нашей стране! Фашистские знаки на лацканах носят внуки тех, кто разгромил Гитлера! При первом же проявлении фашизма следует проявлять абсолютную к нему нетерпимость“.
А вдохновлял меня пример Жени. Я уже не говорю о его телеграмме по поводу ввода танков. За это можно было, если не в тюрьму, то во всяком случае, поплатиться многим. И когда я был заместителем Комитета защиты мира, нас послали в Америку…
— А сколько всего там было заместителей? — извинившись, перебил я Алексина.
— Кроме меня, космонавт Гречко… А председателем в то время был Генрих Боровик. И когда мы поехали в Америку, — продолжал рассказывать Алексин, — то целью нашей было не что-то там доказывать американцам, а сблизиться с ними. Это уже были те времена, когда Горбачев искал с ними контакта.
Не хочу, чтобы это выглядело хвастовством, но я был единственным в делегации, у кого к тому времени только в одной Америке было издано десять повестей. Эта книга потом получила премию имени Маргарет Бичер-Стоу, премию ассоциации американских библиотек. По вошедшей в нее повести „Поздний ребенок“ был поставлен фильм, хотя ко мне это не имеет никакого отношения, это полностью заслуга режиссера.
В книге „Перелистывая годы“ я вспоминаю такую историю: Толстой сидел на крыльце своего яснополянского дома, на щеку его присел комар — и Толстой его прихлопнул. Тогда его последователь и секретарь Чертков начал нудить: „Ну вот, Лев Николаевич, вы учите нас „не убий“. А сами убили комара, вот и кровь на Вашей щеке“. Но Лев Николаевич ему ответил: „Не живите так подробно!“
Так вот, я в своей книге не „перемалываю“ подробно свою жизнь и не пишу о себе: я пишу о замечательных, значительных людях, подчас великих, с которыми меня свела судьба.
Кстати, знаменитым может сделать человека и совершенное им добро и совершенное зло, если они масштабны.
Так что, когда я говорю, например, о политиках, то это не только люди, которыми я восхищался, — но с которыми вообще свела меня жизнь.
Одна московская газета назвала рецензию на мою книгу „О благодарности и покаянии“. Что касается покаяния, главное покаяние Россия еще не принесла — по поводу того, что происходило в эпоху Сталина. Ничего подобного тому, что совершал Сталин, я думаю, не совершал ни один политик — я говорю о масштабе содеянного зла. Столько десятков миллионов ни в чем не повинных и к тому же наивно преданных ему людей уложить в могилы!.. — такого ни до него, ни после не совершал никто.
— Так уж наивно преданных? — приготовился я к спору.
— Хотя были
— Идейно преданные, как свидетельствует история, в первую очередь и гибнут… — я пытался найти в нашей беседе новое направление: Алексин наверняка знал лично кого-то из тех, о ком мы сейчас заговорили.
— Гибли все — любые! Когда мой отец сидел в тюрьме, за стеной сидел целиком десятый класс… Неверно думать, что арестовывали только единомышленников — партийцев, наркомов, военачальников и т. д. Я видел самый страшный документ, рукой Сталина написанный: „…дать Красноярскому краю дополнит, лимит на 6 тысяч четыреста человек…“ — количество, которое подлежало расстрелу.
Это не зависело от имен, от поступков людей. Сталин не был сумасшедшим — он был дьяволом, это была, как говорит в моем романе „Сага о Певзнерах“ Абрам Абрамович (герой, который мне наиболее близок), это была, как бы теория „нелогичной кары“. „Я буду вести себя верноподданно, — думал мещанин-обыватель, — тот, кто с утра до вечера голосил: „Да здравствует товарищ Сталин!“ — и меня не тронут“. А эти-то как раз не в последнюю очередь расстреливались.
И какой-нибудь Вышинский, который был кадетом или меньшевиком, я уже не помню, его судил. Конечно нет, казалось бы, никакой логики — тогда трепещут все! А для того чтобы вершить злодейства, которые он вершил при полном безмолвии народа, — для этого должен был быть не обычный страх, а страх сатанинский. Вот этот сатанинский страх он и создал…
— Помните, как у Мандельштама — добавил я, — „кому в лоб, кому в пах!“ Эти стихи, фотокопированные и подклеенные под самодельную обложку к изданным, кажется, „Посевом“ воспоминаниям вдовы поэта, мы втихую передавали когда-то друг другу с условием — „на одну ночь!“
Именно с этим томиком выскочил я из трамвая на подъезде к Тишинке — хотя ехать мне следовало чуть дальше, до Белорусского вокзала: некто с соседнего сиденья, заглянув ко мне через плечо и что-то углядев, поинтересовался: „Давно ли издано?“ — „В Калуге, — непринужденно отвечаю, — в прошлом году…“
Остался в памяти этот эпизод почти по-секундно, будто случилось вчера, протиснувшись между коленями книгочея и спинкой переднего сиденья, я заставил себя спокойно сойти со ступенек вагона и быстро смешался с пешеходами. По-настоящему страшно стало потом, когда я рассказывал об этом, возвращая книгу. Год, кажется, шел тогда 72-й…
— Может, я ошибаюсь, но почти все нынешние произведения о Сталине, передачи о нем по телевидению, в которых пытаются анализировать его образ, — это попытка его реабилитации. Этот подход предполагает поиск разных человеческих качеств, — заговорил Алексин. — Но послушайте, Саша, можно ли сказать: „Вот мой сосед вчера убил ребенка, но в то же время у него есть и другие качества!“ Каждый ответит — нельзя! А если десятки миллионов убил — значит, можно? Сталин — злодей из злодеев на все времена и эпохи. Дай Бог, чтобы ничего подобного больше не было.
— Сублимация злодейства — в одном характере… Такие истории все же случались, — заметил я.
— Сублимация злодейства, — согласился Алексин, — именно так! Поэтому любая попытка его анализировать — это есть попытка находить в нем разные качества. А их нет! Есть только одно — злодей.
Были еще телефонные звонки, был чай. Магнитофон успел несколько поостыть после двухчасовой беседы, когда мы снова включили его: тем, которые я готовился задеть в нашем разговоре, оказалось много больше, чем мы могли бы успеть обсудить.