Бремя равных
Шрифт:
– А что мне беспокоиться? Я свое сделал, об остальном пусть у вас, ученых, голова болит...
– База - 131-му. Дельфинолог Штейн. Хватит болтать. Фрэнк, сколько надо, по-твоему, пастухов для ведения косяка? Когда тунец подойдет к тральщикам, мы еще отряд загонщиков выпустим, а сейчас важно, чтобы косяк не рассыпался и не изменил курса...
– 131-й-Штейну. Право, не знаю... Здесь и так полно дельфинов. Они, по-моему, и ведут косяк... Да, похоже, что косяк ведут дельфины. Не охотятся, а ведут - это точно. Рыбы не трогают, идут,
– Наши или дикие? Если наши, то сколько их?
Фрэнк с минуту следил за диском УКВ-локатора, на котором плавно кружились маленькие голубые точки, потом, снизившись чуть ли не до самой воды, провел машину над пенными обводами тунцовой армады.
– 131-й-Штейну. Судя по радиометкам, наших дельфинов здесь штук двадцать. Остальные - дикие. Их не меньше сотни. Бросать "трещотку" или подождать?
– Штейн-131-му. Бросайте, Фрэнк, бросайте немедленно. Двадцать обученных пастухов смогут справиться с любой ордой. А "дикари" помогут. По крайней мере, мешать не будут, это точно.
– Петров - 131-му. Так ты говоришь, там дельфины, Фрэнк? Вот тебе и разгадка. Дельфины согнали в одну несколько больших стай и решили сделать нам подарок. Недаром же их натаскивали в "школе". Я уже дал разрешение на отлов косяка. Тралы только крупноячеистые, молодь не пострадает, да и дельфины помогут.
– Дело ваше. Да, Пит, одна просьба: скажи диспетчеру, чтобы поставил нас с Бэком в наблюдение, когда будут брать эту прорву. Хочу посмотреть рыба-то моя все-таки.
– Идет, Фрэнк. Даю отбой.
– Охота человеку... Сам вне очереди напросился, - это проворчал сзади Бэк достаточно внятно, чтобы слышал командир.
– Ладно, старина, успеешь выспаться. Контрольные фото отправил?
– Отправил.
– Давай "трещотку". В хвост косяка, в середочку... Вот так!
Вниз метнулся полупрозрачный купол парашюта, и в океан полетело то, что Фрэнк называл "трещоткой", - хитроумный ультразвуковой приемопередатчик, похожий на большую рыбу-прилипалу. Аппарат действительно "прилипал" к дельфиньей стае и передавал пастухам и загонщикам команды оператора Базы. Дельфины, в свою очередь, докладывали оператору о своих делах на условном языке, который вместе с другими премудростями они изучали в специальной "школе".
Как-то-раз Фрэнк забрел в такую школу вместе с экскурсией. Он, как и все, шумно восторгался необыкновенной сообразительностью "учеников", восхищался их дисциплиной и молниеносной реакцией на команды, несколько недоверчиво выслушал перечень многозначных цифр дохода, в которые вылилось мировому рыболовству "общение с младшими братьями человека" и до слез хохотал, когда двести торчащих из воды клювов, страшно скрипя, старательно вывели хором первый куплет "Гаудеамус игитур".
Но вышел из "школы" он почему-то разочарованный.
Он долго не мог понять - почему. И
Прежде чем вернуться на Базу, Фрэнк описал над косяком прощальный круг.
В наушниках рокотал драматический баритон диспетчера: "Всем сейнерам и траулерам международной рыбкооперации, находящимся в квадратах... немедленно выйти на двухстороннюю связь с Базой "Поиск-двенадцать дробь пятьсот двадцать восемь"...
Под крылом "Флайфиша" прошел белый пузатый траулер, сердито раздувая под форштевнем пенные усы. На мостике стоял капитан-тоже белый и усатый. И настроение у Тараса Григорьевича, старейшины рыболовецкого клана, было сердитое. Провожая глазами самолет, он мрачно пришептывал:
– Пойду на пенсию. Ей-ей... Да разве это рыбалка? Срамота одна. Самолеты, дельфины... Стой, пока тебе сети рыбой набьют, и не трепыхайся...
– Таким образом, все началось, как часто бывает, со случайности, вернее, со случайного соединения ряда случайностей. Одиночество Нины, одиночество Уисса, пленка, запущенная не на ту скорость. Но главным звеном этой цепи было то, что запись на пленке оказалась скрябинской "Поэмой огня" - гениальным цветомузыкальным конспектом человеческой истории. С Уиссом впервые заговорили на понятном ему языке...
Карагодский шелохнулся в кресле, хотел что-то сказать, но передумал. Пан продолжал тихо, с плохо скрываемой нежностью деда, рассказывающего о школьных подвигах любимого внука:
– После этой ночи Уисс нас буквально замучил. Мы установили в акватории четыре стационарных магнитофона и непрерывно крутили записи. Сначала он требовал только симфоническую музыку, причем со специфическим уклоном.
– Чем -же еще поразил вас дельфин-меломан?
– В голосе Карагодского проскальзывали нотки нетерпения и раздражения.
А в открытые иллюминаторы каюты Пана попеременно заглядывали то серое небо, то серое море. С утра слегка штормило, но сейчас волнение почти улеглось. Изредка легкий ветер вздувал неплотно задернутую штору, и тогда в каюте повисала зыбкая морось.
Пан вздохнул.
– Простите, Вениамин Лазаревич. Возможно, это действительно лирика. Но эта лирика заставила нас поновому взглянуть на дельфинов вообще и на наше с ними сотрудничество в частности.
– Яснее.
– Я говорю о ШОДах...
– И о ДЭСПе?
– Да, я говорю и о "Школах Обучения Дельфинов", и о "Дельфиньем Эсперанто", и о многом-многом другом, что исправить гораздо труднее. Конечно, как первый этап исследований... Пожалуй, никого нельзя винить в том, что так получилось. Хотя...
– Винить?!
Олимпийское спокойствие изменило академику. Низкое кресло заскрипело отчаянно, и Карагодский поднялся на Пана, красный, тяжелый, налитый негодованием и обидой.
– Винить?!
Он провел дрожащими пальцами по лацкану пиджака.