Бриг 'Три лилии'

Маттсон Уле

– И мог взять что угодно, хотя бы и ключ с крючка?.. Ленсман торжествующе захлопнул записную книжку.
– Ладно, Якобин, надевай свой котелок, коли мерзнешь. Не бойся, завтра вор будет пойман!

Якобин ничего не ответил. Он нахлобучил котелок, но усы его висели, как мокрая трава.

Глава одиннадцатая

Я ДОЛЖЕН БЕЖАТЬ, ТУА-ТУА!

Миккель сидел в учителевом сарае, на башмаке у неге качалась священная история.

– Теперь ты знаешь все: и про призраков, и про морскую скотину. Можешь реветь, коли

хочешь, - сказал он и положил в священную историю лоскут от черных брюк вместо закладки.

Солнце висело над самой макушкой Клева. Его косые лучи освещали Туа-Туа, которая сидела на пороге и крутила в пальцах грязное перо.

– Думаешь, перо такое же, как у того человека на шляпе?

– А то как же, - ответил Миккель.

Туа-Туа задумчиво подула на красные пушинки.

– Говорят, если призрак хоть раз прикоснулся к какой-нибудь вещи, а потом эту вещь тронет человек, то она сразу превратится в прах, - сказала она.

– А слыхала ты, чтобы призраки обрезали веревки? спросил Миккель и помахал черным лоскутом перед носом Боббе.
– Или чтобы овцы прыгали через пятиметровую расщелину? Слыхала про двуногих овец в черных брюках?

– Давай лучше я проверю, как ты выучил, - вздохнула Туа-Туа.
– Все равно нам в этом не разобраться.

Миккель снова заложил лоскут в книгу.

– Ну, спрашивай, - сказал он мрачно.

– Что такое ангелы?

Миккель уставился в потолок, словно надеялся увидеть ангелов сквозь дырявую крышу.

– Ангелы... это... это духи, которые... которые созданы богом и... и одарены...

– Наделены, - поправила Туа-Туа.

– Одарены, наделены... Какая разница, все равно в море уйду!
– надулся Миккель.
– Думаешь, пастор умеет лазить по вантам и паруса убирать?

Туа-Туа бросила перо Боббе:

– Что ты только о море да о море толкуешь?

– Спроси бабушку, - ответил Миккель.
– А только бывает так, что волей-неволей приходится уезжать-есть ли море в крови или нет.

Он сдавил книжку ногами, так что заныла заячья лапа.

– Слушай уж, все равно узнаешь, - угрюмо начал Миккель.
– Утром приходил Синторов батрак. Если до конца месяца мы не убьем Боббе и не заплатим сполна за пять "зарезанных собакой" овец, то Синтор на нас в суд подаст.

– Со...собакой?
– ужаснулась Туа-Туа.
– Но ведь это же...

– Конечно, неправда. А что толку. Все равно суд за Синтора будет.

Туа-Туа стала перед Миккелем и взяла его за руку:

– И ты задумал уйти из дому?

– А что же мне - отдать Боббе на расправу, что ли?

– Знаешь, Миккель... если бы не отец...

Миккель смутился и отнял свою руку.

– Я знаю... знаю, что ты хочешь сказать, Туа-Туа. Но девочкам нечего делать в море. К тому же учитель без тебя и пуговицы не пришьет.

– Тетушка Гедда приезжает завтра из Эсбьерга. Может, она...

Миккель

покачал головой:

– Больше всего на свете я хотел бы взять с собой тебя, Туа-Туа. Но... лучше уж поеду один. Придержи Боббе, учитель идет.

В двери появилось грустное, бледное лицо учителя Эсберга.

– Вот вы где. Туа-Туа сказала, Миккель, что ты позволишь мне ехать верхом...
– Он закашлялся, потом заговорил снова.
– Это очень любезно с твоей стороны, но мне как-то...

Миккель отвязал Белую Чайку:

– Все в порядке. Вы станьте на крыльцо, а я вас подсажу.

– Ох, опять этот противный кашель одолел. А ничего не поделаешь - надо в церковь, псалмы разучивать.

Учитель Эсберг сел верхом, и Белая Чайка вышла на дорогу.

– Ишь ты, плывет, что твой корабль, - сказал учитель. Хоть и прихрамывает, а почти не кренится...
– Он говорил безостановочно, чтобы перебить кашель: - А твоя нога как, Миккель, не болит больше?.. Э, что это она прыгнула?.. Слыхал я - ты в моряки собираешься, как отец. Да, повидал я кораблей мальчишкой, в Эсбьерге. На реях - матросы, ловкие, как обезьяны... Ты, конечно, на бриг пойдешь?

Миккель шагал следом, хмурый, угрюмый. Вдруг почему-то заныла нога в правом башмаке.

– На бриг? До первого шторма?
– буркнул он.
– Ну уж нет! То ли дело - пароход!

Глава двенадцатая

КЛАДБИЩЕНСКИЙ ПРИЗРАК ПОПАДАЕТ В БЕДУ

Церковь оказалась запертой. Миккель поставил Белую Чайку у коновязи и пошел за ключом к сторожу.

Сирень Якобина купалась в солнечных лучах, тысячи блесток играли на темной, чуть сморщенной ветром речной воде. Дверь сторожки была приоткрыта. Миккель заглянул внутрь. На печи громоздились горшки и тарелки с картофельной шелухой. Рядом лежала доска, на ней - две очищенные трески.

Вспомнилась минувшая ночь - как Якобин греб по реке во мраке. Он присмотрелся к рыбе: никаких следов остроги...

Миккель подошел к двери в каморку:

– Сторож!

На неубранной постели выглядывал из-под одеяла кусок красного циркового трико. Странно: зачем понадобилось церковному сторожу обрезать трико?

Миккель понюхал баночку с "мазью для ращения усов" и поспешил выйти из сторожки. Возле ограды он остановился. Сквозь ровное журчание реки слышался чей-то блеющий голос:

– Девятьсот сорок три, девятьсот сорок четыре, девятьсот сорок пять... девятьсот сорок...

Утоптанная тропинка вела за кусты жимолости, окружавшие дом. Миккель ступил на тропку, сделал четыре шага, на пятом остановился и разинул рот.

На перекопанном огороде стоял улей, увенчанный черным котелком. Сбоку на улье висел пиджак и жилетка Якобина, а среди одуванчиков на опрокинутом цветочном горшке стоял сам Якобин - на голове.

Черные брючины болтались в воздухе; медленно, будто из худого крана, сочились слова: