Бригантина : Сборник рассказов о путешествиях, поисках и открытиях
Шрифт:
И постепенно душу Сливара все больше охватывала печаль, чем-то похожая на страх и раскаяние.
Он чувствовал, как слабеют и распадаются связи… Поспешая прочь от нее, от любимой, единственной, он с тоскою оглядывался назад, ощущая, как потихоньку выскальзывает ее рука из его руки, и к нему прикасаются уже одни кончики ее пальцев. Ему захотелось остановиться, еще раз упасть перед ней на колени, поцеловать ее руку. Да, остановиться, преклонить колени и поцеловать эту землю, которую он беспредельно любил.
Теперь он понимал, что любит ее, любит горячо, всем сердцем, как может любить человек
И вот рука ее совсем выскользнула из его руки, он тяжело вздохнул и больше ее не видел, лик ее таял вдали, различалось еще только мягкое сияние, чуть приметно исходящее из ее глаз.
Долина сужалась, поезд мчался мимо зеленоватой, спокойной реки. Иногда холмы расступались, и у подножья их появлялось белое село с колокольней, отливавшей золотом в лучах предвечернего солнца. Сливар вглядывался в пробегавшие пейзажи, как в чужие лица. Наконец он задернул на окне занавеску. Ее развевал усилившийся западный ветер, смешивавшийся с тяжелым, зловонным дыханием паровоза, над которым колыхались крылья из летящей сажи.
Сливар устал, в отупевшей голове лениво ворочались мысли, саднило веки. Попутчики его, которые вначале вели себя довольно шумно, тоже приумолкли, только временами кто-нибудь из них бормотал слово-другое спросонок, не рассчитывая получить ответ. Поезд пришел в Земмеринг{1}, отдохнул минуту и, весело затарахтев, помчался в долину, круто петляя по склону.
Было уже темно, когда Сливар вышел из вагона на венском вокзале. Медленно, почти не чувствуя ног, побрел он по оживленным, ярко освещенным улицам, его подхватили и понесли, как на руках, кипучие волны столичного круговорота, он плыл легко, едва сознавая, что с ним происходит. Так он оказался на Ринге{2}. Здесь, в окружении садов, на почтительном расстоянии друг от друга горделиво высились здания; лишь кое-где светились окна, как сонные глаза в ночи.
Сливар направился к своему знакомому, скульптору Байту, которому написал из Любляны о своем приезде; но тот не встретил его на вокзале, и Сливар пошел прямо к нему. Перед отъездом из Вены он раз или два ночевал у Байта, так как срок найма его квартиры истек, и он собирался подыскать себе комнату с ателье где-нибудь в предместье. Байт тогда еще по-дружески пригласил его к себе, если, вернувшись, Сливар тотчас не найдет себе квартиру.
Миновав оживленные, светлые улицы центральной части города, он постепенно погрузился в сумрак предместья. Улицы здесь тоже были широкие и прямые, но даже в самом воздухе ощущалась бедность их обитателей; от прохожих не исходил запах духов, слова, которые долетали до ушей Сливара, уже не отличались безукоризненной пристойностью, спокойствием и сдержанностью — слышались грубые, хриплые, сердитые голоса, из трактиров и пивных — едва откроется дверь — вырывался гул, перебранка, то тут, то там на улице громко гомонили ребятишки — издали можно было
Байт жил на четвертом этаже высокого нового дома. На фасаде было немало затейливых украшений, так что с виду могло показаться, будто это какое-то учреждение, банк или что-нибудь в этом роде. Но лестница была крутая, а лестничные площадки — узкие и темные. Из выходящих в тесный двор окон и дверей вырывался затхлый, зловонный дух бедных жилищ.
Байт встретил Сливара очень радушно и тут же провел его через свое ателье в комнату, где за столом сидела его жена, а в дальнем углу на кровати спали двое детей.
— Усаживайся, отдыхай… Может, ты еще не ужинал?
Жена не стала дожидаться ответа — вышла тихонько, как ходят по дому хорошие хозяйки, почти беззвучно открывая и закрывая двери. Сливар вспомнил, что и вправду не ужинал, но голода не ощущал, хотя за всю дорогу выпил лишь две кружки пива.
— Ну, что поделывал в Любляне, какие привез новости?
— Никаких новостей нет. Я рад, что опять тут, думаю, больше туда не поеду.
— А я поехал бы с удовольствием, конечно, только на несколько дней, не навсегда. Просто подышать немного тем воздухом, которым дышал, когда был еще молодым и глупым. Ты заходил к Копривнику?
— Заходил, — недовольным тоном буркнул Сливар и зажмурился на миг, будто от вспышки яркого света.
Больше Байт его не расспрашивал.
Жена подала на стол пиво, хлеб, сливочное масло и ветчину.
— А как дела с памятником, что они там решили?
— Черта с два решили! Это была комедия. За себя стыдно, похоже, они из меня дурака сделали…
Байт взглянул на него с удивлением. Он тоже претендовал на премию, но с самого начала не надеялся ее получить, утверждая, что не слишком старался и работал без особого вдохновения — просто считал это своим патриотическим долгом.
— Ну расскажи…
— Да я же тебе сказал: чистая комедия! Если бы я работал для себя, меня бы это все так не взбесило, а то похоже, будто со мной сыграли первоапрельскую шутку… Ни один человек в Любляне не верит, что памятник когда-нибудь поставят. Учредили комитет — ну прямо как на ночных кутежах подвыпившие студенты: на следующий день уже никто и не вспомнит, что накануне разыгрывали из себя разных там председателей…
Байт озабоченно и недовольно покачал головой.
— Поспешили они с этим делом… Но не надо судить слишком строго, уж так у нас всегда, иначе и быть не может. Ограниченные возможности, мелкие людишки, застойный воздух — одно вытекает из другого, и никто не виноват. Я даже доволен, что это так: мир не поддается изменениям, и во всяком случае одному человеку его не переделать…
На лице Сливара мелькнуло упрямое выражение.
— Значит, лучше… оставить навозную кучу, пусть себе воняет, и преспокойно идти дальше…
Байт замахал руками.
— Ах! Нужно привыкнуть к условиям, и жизнь сама собой наладится. Выше головы не прыгнешь, и никогда не следует ждать чего-то особенного. Работать! И пусть работа будет работой.
— Да, ты другой… ты не чужак, — ответил Сливар задумчиво — скорее себе, чем Байту. — Но тут, в Вене, у тебя перед глазами творения немецких художников… погляди на них!