Бриллиантовый пепел, или В моем конце мое начало
Шрифт:
— Не верю! Иначе откуда…
— Стася, — быстро перебила ее мать, — подумай сама. Пять дней я была без сознания, так?
— Ну…
— Сегодня я умерла.
— Чушь!
— Хорошо, впала в кому, — терпеливо согласилась мать. — Ненадолго. Так?
— Предположим…
— Значит, он мог здесь побывать только в промежутке между твоим уходом и приходом. А у меня в это время никого не было. Даже Женю не пустили, чтобы меня не переволновать. И потом, меня опять протащили по всем кабинетам: кардиограмма, рентген, снимок черепа, забыла, как он называется,
Стаська прикусила губу сильнее, почти до крови, мрачно разглядывая мать.
— Объясни мне, откуда ты знаешь? — попросила она. — Только без фокусов вроде озарения, ладно? Честно расскажи, и я подумаю, бросить мне все или нет.
Альбина Яковлевна перевела на дочь спокойные, удивительно спокойные глаза.
— Стася, мне не хочется тебя огорчать, — мягко ответила она, — но, видно, нет другого способа тебя остановить… Я не подпишу документы на обмен квартирами.
— Ты обещала! — тихо сказала дочь.
— Я была дурой. Никакого обмена не будет. Завтра я поговорю с отцом и Федей.
— Значит, так? — спросила дочь, сдерживая бешенство.
— Так.
— Ты хорошо подумала?
— Ты даже не знаешь, о чем спрашиваешь, — ответила мать по-прежнему твердо и спокойно.
— Значит, пускай отец садится в тюрьму?
— Он не сядет в тюрьму, — пообещала Альбина Яковлевна.
— Отдадите квартиру чужим дяденькам? Да? Лишь бы не дочери?
— В крайнем случае — отдадим, — решительно ответила мать, И добавила:
— Но, думаю, до этого не дойдет.
Минуту Стаська сверлила ее пристальным, почти ненавидящим взглядом. Разомкнула искусанные губы и спросила:
— У тебя есть собственный план?
— Есть.
— Ты решила меня кинуть?
Альбина Яковлевна тихо рассмеялась, с нежностью глядя на дочь.
— Я решила тебя спасти, — сказала она просто.
Стаська вскочила со стула, и он с грохотом свалился на пол. Не прощаясь, быстро пошла в сторону двери, но обернулась, услышав голос матери, сказавший:
— Я завтра же поговорю с Евдокией Михайловной.
Несколько минут дочь стояла, не шевелясь, и разглядывала мать недобрыми прищуренными глазами. На подбородок капнула красная капля, и Альбина Яковлевна вздрогнула. Ей вдруг показалось, что Стаська плачет красными слезами, как она сама плакала черными.
Но Стаська подняла ладонь, тщательно вытерла подбородок, и мать увидела, что то, что она приняла за слезы, было кровью, сочившейся из прокушенной нижней губы. Дочь минуту разглядывала ладонь, на которой пролегла кровавая полоска, потом подняла ее и зачем-то показала матери. Постояла еще минуту, давая возможность хорошо все рассмотреть, повернулась и молча вышла в коридор. Через секунду дверь снова приоткрылась, и ладонь Стаськи, размазывая кровь по стене, нащупала выключатель. Раздался щелчок, и мир погрузился в темноту.
«Теперь не страшно», — вдруг подумала Альбина Яковлевна. Сползла вниз, закрыла глаза и попыталась хотя бы в воображении вернуться в покинутый летний мир.
Сон нежно
Все прошедшие дни Валька мучилась вопросом: что же произошло в одноместной палате кардиологического центра, где неожиданно собралась почти вся их семья?
Чудо или врачебный ляп?
В пользу второго говорил негативный личный опыт друзей, знакомых и многочисленные публикации в прессе, повествующие о некоторых «достижениях» отечественной медицины, от которых у любого нормального человека холодела кровь.
Так что Валька, немного посовещавшись с матерью, склонялась к врачебному ляпу.
Действительно, разве есть человек, способный опровергнуть на личном опыте старую добрую присказку: «Оттуда еще никто не возвращался»?
Но Вальке не давало покоя одно воспоминание: ну, никак не могла она забыть пронзительного звука, который издавал прибор, подключенный к сердцу тети Али. Долго издавал, пока не выключили. А на зеленом экране тянулась идеально ровная прямая. Такая прямая, которую не могут искривить никакие земные печали и радости. Прямая, которая не пересекается с житейской суетой, а идет параллельно с ней.
В другом мире.
Эти доводы вступали между собой в неразрешимое противоречие: с одной стороны, Валька как человек, взращенный на идеях научного материализма, не принимала ничего, что выходило за рамки строгой логики.
Но с другой…
Это были даже не доводы рассудка, а интуитивное ощущение страха, возникшее оттого, что рассудок столкнулся с неким феноменом, который не может объяснить и переварить, опираясь на привычные законы природы.
Промучившись несколько дней, Валька запретила себе размышлять на эту тему. В конце концов, — как мудро выразился тот врач с большими ухоженными руками, — никто не умер.
А это самое главное. На остальное — плевать.
Как сказал один французский философ, «жестокость жизни прежде всего в том, что она продолжается, несмотря ни на что».
Вот именно.
Даже если бы события повернулись… не столь благоприятно…
Даже в этом случае, никто из них не ушел бы вслед за Альбиной Яковлевной: ни ее муж, ни ее дети.
Стаська по-прежнему хватала бы с большого банкетного стола Жизни самые вкусные и полезные кусочки. Федька по-прежнему ныл бы о несправедливости судьбы и не ударял палец о палец, чтобы эту несправедливость немного поправить. А дядя Женя…
Трудно сказать, что было бы с ним. Валька не ожидала, что болезнь жены, словно в зеркале отразится на прагматичном и прижимистом Евгении Павловиче и за несколько дней превратит его в больного, не совсем адекватного старика. Впрочем, это открытие, скорее, из области приятного. Страдает — значит любит.
Жизнь Вальки с того памятного вечера сильно переменилась. Она перебралась в квартиру Арсена.
Мама воспринимала происходящие перемены мужественно. Не ругала дочь, не жаловалась на одиночество, не давала советов и не спрашивал а больше того, что сама Валька считала нужными поведать.