Бродяги Дхармы
Шрифт:
— А-а, сегодня у Смита маленькое сатори, — сказал Морли.
— Что ты тут внизу делал?
— Спал, преимущественно.
— Я, черт побери, до вершины так и не добрался. Сейчас мне стыдно за себя, потому что теперь, когда я знал, как спускаться с горы, я знаю, и как подниматься, и что упасть оттуда я не смогу, но уже слишком поздно.
— Мы вернемся сюда следующим летом, Рэй, и залезем на нее. Ты отдаешь себе отчет, что сегодня первый раз в жизни пошел в горы и оставил далеко позади ветерана Морли?
— Еще бы, — подтвердил Морли. — Как ты думаешь, Джафи, Смиту присвоят титул Тигра за то, что он сегодня сделал?
— Ну конечно, — ответил Джафи, и я на самом деле возгордился. Теперь я — Тигр:
— Черт возьми, да я буду львом, когда мы сюда заберемся в следующий раз.
— Пошли, мужики, теперь нам долго, долго спускаться по этой осыпи к лагерю и по той долине валунов к озеру, и еще по тропе от озера — у-ух, сомневаюсь, что мы успеем до темноты.
— В основном-то все будет нормально. — Морли показал на лучинку месяца в розовевшем,
— Пошли. — Мы поднялись и двинулись обратно. Теперь, когда я огибал тот карниз, что так меня напугал в первый раз, он показался мне сущей забавой: я скакал, прыгал и танцевал по нему, я действительно усвоил, что с горы нельзя упасть. Можно упасть с горы на самом деле или нет, я не знаю, но я понял, что нет. Именно так меня это поразило.
Однако, все равно было радостно спуститься в долину и не видеть больше всего этого открытого небесного пространства под всем абсолютно, и, наконец, когда настало сереющих пять часов, я шел один примерно в сотне ярдов позади парней, пел и думал, идя себе вдоль цепочки черных меток оленьего следа среди камней: не надо думать, смотреть вперед или волноваться — иди себе, опустив глаза к оленьим катышкам, и радуйся жизни. Однажды я взглянул вперед и увидел сумасшедшего Джафи, который смеху ради влез наверх по заснеженному склону и, как на лыжах, съехал до самого дна в своих сапогах, а последние несколько ярдов — и вообще на спине, визжа и радуясь. Мало того, он опять снял штаны и намотал их на шею. Делал он это, как он сказал, только ради удобства, что так и было на самом деле, поскольку его тут все равно никто увидеть не мог, хоть я и прикинул, что даже когда он ходит в горы с девчонками, ему это без разницы. Я слышал, как Морли говорит ему что-то посреди огромной одинокой долины: даже из-за камней можно было узнать его голос. В конце концов, я начал держаться своего оленьего следа так прилежно, что остался совсем один и шел по гребням и руслам, совершенно потеряв их из виду, хоть и слышал голоса; но я доверял инстинкту моих милых тысячелетних оленей — и не зря: только стало темнеть, как их древний след вывел меня прямо на бережок знакомого мелкого ручейка (где они останавливались на водопой последние пять тысяч лет), а оттуда уже виднелся свет костра Джафи, расцветившего каменную стену оранжевыми и веселыми бликами. Луна в небео была ярка и высока.
— Ну, парни, эта луна спасет наш зад, нам еще спускаться восемь миль.
Мы слегка поели, выпили много чаю и полностью все упаковали. У меня никогда не было более счастливого момента в жизни, чем эта одинокая прогулка по оленьей тропе, и когда мы отправились дальше, взвалив рюкзаки, я обернулся и в последний раз посмотрел в ту сторону — было уже темно, — надеясь увидеть хоть нескольких олешек, но никого там не было, и я возблагодарил все, что оставалось в той стороне. Так бывает, когда ты — совсем мальчишка и весь день бродил по лесам и полям, и, возвращаясь в сумерках домой, идешь, уставившись в землю, еле волоча ноги, задумавшись, посвистывая: так должны были себя чувствовать мальчишки-индейцы, когда едва поспевали за своими отцами, стремительно шагавшими с Русской Реки к Шасте двести лет назад, как маленькие арабы, шедшие по следу своих отцов; это напевное радостное одиночество, шмыгаешь носом, как будто маленькая девочка тянет братишку домой на санках, и оба они поют маленькие, тут же придуманные песенки и корчат рожицы, уставившись себе под ноги — идут сами собой, пока не нужно входить в кухню и подтягиваться, вступая в мир серьезности. Но все же что может быть серьезнее, чем идти по следу оленей к водопою? — думал я. Мы добрались до утеса и стали спускаться по долине валунов; под ясным светом луны теперь было легко танцевать с камня на камень — валуны стали белоснежными, с мазками глубоких черных теней. В лунном свете все было чисто и бело прекрасным. Иногда серебром вспыхивал ручей. Далеко внизу виднелись сосны по краям луговины и блеск озера.
В этом месте ноги мои отказались идти. Я окликнул Джафи и стал извиняться. Я больше не мог сделать ни одного прыжка. Волдыри вспухли не только на ступнях, но и по бокам — весь вчерашний день и сегодня их ничего не защищало. Джафи поэтому разулся и мы поменялись обувью.
Я знал, что в этих больщущих, легких и закрытых сапогах дойду нормально. Великолепное новое ощущение: прыгать с камня на камень, не чувствуя боли сквозь тонкие тапочки. С другой стороны, для Джафи тоже было облегчением вдруг ощутить легкость в ногах — и ему было в кайф. Вниз по долине мы неслись чуть ли не бегом. Но каждый шаг уже пригибал нас к земле — мы все по-настоящему устали. С поклажей на горбах сложно контролировать мышцы ног, которые нужны, чтобы спускаться с горы — а это делать зачастую труднее, чем подниматься. К тому же, нужно было переваливать через огромные валуны, потому что иногда мы некоторое время шли по песку, и дорогу нам преграждали эти глыбы, и приходилось на них забираться и прыгать с одной на другую, а потом валуны вдруг заканчивались, и снова надо было соскакивать прямо в песок. Потом мы застряли в непроходимых зарослях, их надо было либо огибать, либо продираться напролом, и я иногда застревал в этих кустах со своим рюкзаком, стоял и матерился в невозможном свете луны. Мы уже не переговаривались. Я, к тому же, злился, поскольку Джафи и Морли боялись остановиться и отдохнуть: они говорили, что именно сейчас отдыхать опасно.
— Какая разница? Луна светит, мы даже поспать можем.
— Нет, за ночь надо дойти до машины.
— Ну
— Ладно, на минутку.
Но их передышек никогда мне не хватало, и мне казалось, что они паникуют напрасно. Я даже начал их материть, а однажды наорал на Джафи:
— Какой смысл гнобить себя вот так вот, это ты называешь оттягом? Фуй!.. (А идеи твои — херня, — добавил я про себя.) — Легкая усталость многое меняет. Целые вечности залитых лунным светом скал, зарослей, валунов, уток, и эта кошмарная долина меж двух отвесных стен, и мне, наконец, показалось, что мы уже выбрались из нее — но нет, не совсем, а мои ноги вопят, чтобы я остановился, и я матерюсь и проламываюсь сквозь веточки, и бросаюсь наземь — хоть чуть-чуть отдохнуть.
— Давай, Рэй, все подходит к концу. — Фактически, сейчас я осознал, что у меня нет мужества, я и так это давно знал. Но у меня есть радость. Когда мы выбрались на альпийский лужок, я растянулся на животе, пил воду и мирно наслаждался в тишине, пока они разговаривали, беспокоясь, что мы не успеем вовремя пройти остаток тропы.
— Ах, да не волнуйтесь вы, такая прекрасная ночь, вы слишком круто себя гоните. Попейте водички, прилягте тут на пять — даже на десять — минуток, и все само уладится. — Теперь уже я был философом. Джафи в самом деле согласился со мной, и мы мирно отдохнули. Этот хороший долгий привал успокоил мои кости: я смогу спокойно дойти до озера. Спускаться по тропе было прекрасно. Лунный свет пробивался сквозь густые кроны и испещрял спины Морли и Джафи, шедших впереди. Со всей нашей поклажей мы подобрали хороший темп ходьбы, и было славно приговаривать «хоп, хоп», когда мы уже вышли на серпантин и петляли по нему, все ниже и ниже — приятная, свингующая, ритмичная тропа вниз. А этот ревущий ручей в лунном свете был так красив — эти вспышки летящей лунной воды, эта снежнобелая пена, эти чернеющие деревья, настоящий эльфийский рай теней и луны. Воздух теплел, милел, и мне на самом деле почудилось, что снова начинает пахнуть людьми. Вокруг уже витал славный неряшливый запах озерного прилива, цветов, мягкой пыли внизу. Вверху все пахло льдом, снегом и бессердечными скалистыми хребтами. Здесь же обитал аромат нагретого солнцем дерева, солнечной пыли, покоящейся под луной, озерного ила, цветов, соломы, всего хорошего на земле. Тропа клево спускалась, и все же в одном месте я почувствовал такую же усталость, как и наверху, в той бесконечной долине валунов, но теперь уже внизу виднелся охотничий домик, славная светящаяся лампадка, поэтому было уже все равно. Морли и Джафи болтали, не переставая, и нам оставалось лишь скатываться дальше, к машине. И в самом деле, внезапно, как в счастливом сне — с такой внезапностью просыпаешься от нескончаемого кошмара, всё вдруг позади, — мы уже шагали через дорогу, там были дома, под деревьями стояли машины, и машина Морли тоже стояла там.
— Насколько я могу судить по этому воздуху, — сказал Морли, привалившись к машине, пока мы скидывали мешки на землю, — прошлой ночью вообще мороза не было, и я возвращался и спускал воду напрасно… А может, и был мороз, — прибавил он, сходил в домик за машинным маслом, и там ему сказали, что мороза не было совершенно никакого, и вообще прошлая ночь была одной из самых теплых в этом году.
— Все эти безумные хлопоты — и ради чего? — сказал я. Но нам уже было плевать. Мы изголодались. Я сказал: — Поехали в Бриджпорт, зайдем в кафешку, парни, и поедим гамбургеров и картошки с горячим кофе. — Мы тронулись по береговой грунтовке в лунном свете, притормозили у постоялого двора, где Морли вернул одеяла, и поехали дальше, в городок, и там остановились на обочине шоссе. Бедный Джафи — тут-то я, в конце концов, и обнаружил его ахиллесову пяту. Этот крутой паренек, который не боялся ничего и мог неделями один скитаться по горам, сбегать вниз с вершин — боялся зайти в ресторан, поскольку люди внутри слишком хорошо одеты. Мы с Морли расхохотались и сказали:
— Какая разница? Просто зайдем и поедим. — Но Джафи счел место, которая я выбрал, слишком буржуазным и настоял на том, чтобы зайти в более пролетарскую столовку через дорогу. То оказалась расхлябанная забегаловка с ленивыми официантками, заставившими нас сидеть там целых пять минут и не удосужившимися принести даже меню. Я рассвирепел и сказал:
— Пошли в то первое место. Чего ты боишься, Джафи, тебе-то какая разница? Может, ты и дока по части гор, но я-то уж знаю, где можно поесть. — На самом деле, мы немного подпортили друг другу настроение, и мне поэтому было не по себе. Но он согласился перейти в другой ресторан — повыше классом, с баром по одну сторону, там под притушенными огнями пило много охотников, а сам ресторан был одной длинной стойкой и множеством столиков, за которыми целые веселые семейства пировали, выбирая блюда из солидного меню. Выбор был огромен и хорош: горная форель и все дела. Джафи, как я выяснял, к тому же боялся потратить лишних десять центов на хороший обод. Я сходил к бару, купил стакан портвейна и принес его к нашим местам у стойки (Джафи: — Ты уверен, что можешь себе это позволить?), и немного поприкалывался над Джафи. Он уже чувствовал себя лучше.
— Вот в чем твоя беда, Джафи: ты просто старый анархист, который боится общества. Какая тебе разница? Сравнения одиозны.
— Ну, Смит, мне просто показалось, что это место кишит старыми богатыми пердунами, а цены окажутся слишком высокими, я признаю: да, меня пугает все это американское благосостояние, я всего лишь старый бхикку, и у меня нет ничего общего со всем этим высоким уровнем жизни, черт бы его побрал, я всю свою жизнь был бедным парнем и не могу привыкнуть к некоторым вещам.