Брошенная
Шрифт:
— Маришка… — Тимофей поцеловал ей руку, но опять не стал на нее набрасываться, а пожаловался: — Я не успел порезать апельсин. Но ты меня прикроешь, пока я тоже схожу в душ?
— Прикрою, — со скрытым облегчением рассмеялась она.
Пока она резала апельсин, привычной рукой поправляла сервировку стола, из ванной показался Тимофей в тяжелом, красном с синим, халате.
— Я не слишком задержался?
— Нет, — покачала она головой и невольно отметила взглядом черные завитки волос на его груди, видневшиеся в вороте халата.
Странно, почему на пляже, когда Тимофей был
Он сел на кровать рядом с ней и с легким хлопком открыл шампанское.
— Чего мы сегодня только не пили! — заметила Марина, у которой слегка закружилась голова при одном воспоминании о том, сколько она сегодня впервые перепробовала. Включая виски и шартрез, о котором она прежде только читала.
— Но шампанское, согласись, должно венчать вечер. Особенно по поводу такого торжественного случая, как твой переезд ко мне. Ты оживила мои поблекшие от многих печалей глаза…
— Подожди, — улыбнулась Марина, — кто же из нас мыслит поэтическими символами?
— Ты права, с некоторых пор внутри меня все время звучит нежная мелодия, к которой хочется подбирать какие-то особенные слова…
«Ах да, он же поэт!» — вспомнила Марина, слегка ошеломленная его речью, откровенно непривычной для ее слуха. У нее никогда не было знакомых поэтов. Да и не могло быть за неимением знакомых мужчин, если не считать друзей мужа. Они были, что называется, сухими прозаиками.
— Ты настоящий поэт? — наверное, глупо спросила она. — И книги издаешь?
— Книг пока не издал, — хмыкнул он. — Но поэзия, смею надеяться, — состояние моей души. Только она помогла мне выжить в том аду, из которого я уже не чаял вернуться!
— Ты воевал?
Она сразу почему-то подумала про Чечню. Или еще какие-то горячие точки. Где еще в нашей стране может быть ад? Болото — это другое дело…
— Можно сказать, воевал. Сражался за собственную жизнь. За сохранение своего «я». К счастью, стихи любят и в раю, и в аду…
— Прочти мне что-нибудь свое, — попросила она.
— Хорошо, слушай.
Он на мгновение задумался, вспоминая, и продекламировал:
На проезжей дороге трава не растет. Я хотел тебе, девочка, это сказать, но тяжелая ночь ни вздохнуть не дает, ни упрямые губы для крика разжать. Хочешь, выйдем с тобой в заоконные сны — пусть колышутся руки зеленых ветвей, когда я тебя в пьяное небо весны отпущу с леденящей ладони своей. И когда под покровом падучей звезды я помедлю в столетия утлые плыть — я тебе напророчу любовь без беды, а потом наколдую меня позабыть, потому что в душе моей слишком темно для того, чтобы верить, что это пройдет; потому что, казалось, мы счастливы, но на проезжей дорогеМарина почувствовала себя так, будто по ее обнаженному телу скользнул леденящий ветерок. Ей стало зябко и неуютно. Он читал стихи будто для нее. Будто предупреждал…
— На проезжей дороге трава не растет, — повторила она. — Как страшно.
— Вот уж не думал, что могу кого-нибудь испугать своими стихами, — криво улыбнулся Тимофей.
— Не стихами. Сравнениями. Страшно, когда говорят о душе: проезжая дорога.
— Спасибо. — Он соскользнул на пол и встал перед ней на колени. — Спасибо, что ты пропускаешь мою боль через свое сердце. Если бы ты знала, как порой мне не хватает обычного участия. Ощущения, что тебя понимают. Что рядом с тобой человек, который слышит стук твоего сердца…
Марина сидела без движения, как будто из ее души тонкой струйкой вытекало что-то привычное, устоявшееся, то, с чем она жила долгие годы и к чему привыкла, и на место этого привычного вливался тот самый леденящий холодок, заполняя освободившееся место. Только холодок, и ничего больше. Она тщетно ждала тепла — тепла не было.
«В чем дело? — закричал в испуге ее внутренний голос. — Что с тобой происходит? Разве так бывает — вместо тепла холод?!»
А Тимофей между тем зарылся лицом в ее колени, отодвинул махровую ткань и приник губами к коже. Как обжег. Но откликнулось на это опять-таки не сердце и не душа, а некая чувствительная точка внизу живота.
— Спаси меня! — почудилось ей. — Воскреси!
Его горячие губы нежно касались ее ног, и ткань мягко скользила, распахивалась, открывая Марину им навстречу.
Ага, вот и откликнулось сердце. Но не так, как откликаются на высокое чувство, ее будто кольнуло, сердце застучало, когда он коснулся ее губами… там, куда прежде ее никогда не целовали. На мгновение ее охватила паника, но Тимофей что-то прошептал, продолжая целовать ноги, и она опять расслабилась, отдаваясь непривычной ласке.
Она закрыла глаза. Он не причинял ей никакой боли. И это было странно. Что же тогда делал с ней Михаил, если прежде секс был для Марины не столько удовольствием, сколько тяжким испытанием…
Тимофей перестал ее целовать и с удивлением посмотрел на ее закушенную губу.
— Мариша, что случилось? Я сделал тебе больно?
— Нет. — Но голос ее предательски дрогнул, а глаза наполнились слезами.
— Ты боишься? Самых обычных отношений между мужчиной и женщиной? Кто же это сотворил с тобой такое?
— Мой муж, — прошептала Марина. — Он всегда брал меня силой.
— Козел!.. Или тебе это нравилось?
— Нет, — сказала она и всхлипнула. — Я чувствовала себя в постели как в зубоврачебном кресле.
Он захохотал. Но тут же осекся:
— Прости, представил себе некий прибор вместо бормашины… И ты не сопротивлялась? Не говорила, что тебе это не нравится?
Она смутилась и покраснела, не зная, как ответить на его вопрос.
— Ты будешь смеяться… Я думала, что это нормально. Что так и должно быть, понимаешь? Он ведь был у меня первым мужчиной и единственным… Глупо, да?.. И потом… он говорил, что я фригидная. То есть холодная…