Бросок Венеры
Шрифт:
– Одну и ту же вещь по-гречески называют одним словом, а по-латыни – другим, – продолжал я. – Но ведь сама вещь остаётся той же самой. Это можно сказать и о людях. Например, египетский престол принадлежит царю Птолемею безотносительно к тому, назовём ли мы его «базилевс» по-гречески или «рекс» по-латыни.
Женщина резко выдохнула и, казалось, была готова что-то сказать – однако сдержалась.
– То же самое относится и к богам, – добавил я. – Римляне называют отца богов Юпитером, а греки – Зевсом. В слове «Юпитер» мы слышим звук молнии, поражающей землю, а в имени Зевса –
– Вот именно! – донёсся шёпот из-под столы. Из-за края ткани на меня смотрели глаза – глаза учителя, который выслушивает ученика, сдающего урок, выученный давно, но до сих пор не забытый.
– Но имя и предмет – не одно и то же, – сказал я. – Поэтому, хотя исследование имён может быть чрезвычайно увлекательным, дело истинного философа – постигать предметы, или, точнее, совершенствовать наше представление о них. Вот например: я вижу огонь в этой жаровне, но могу ли быть полностью уверен в том, что он действительно существует?
Щуплый юноша, который во время нашего разговора усиленно поглощал вино, громко рассмеялся:
– Нет ничего проще – сунь руку в пламя!
Я неодобрительно пощёлкал языком:
– Ты, должно быть, эпикуреец, если думаешь, что реальность какого-то предмета можно определить одним лишь чувственным восприятием. Да, Эпикур учит, что наши чувства – правдивы. Но если я обожгусь у огня, то для тебя это не будет доказательством его существования – ведь ты-то боли не ощутишь.
– Зато услышу твой крик.
– Возможно. Но ведь бывают люди, способные вынести такую боль без крика. Если я не закричу – станет ли от этого огонь более реальным, или менее? А если бы я и в самом деле кричал, но ты был глух и смотрел в другую сторону – обгорел бы я, или нет? Но если бы я и кричал, а ты меня слышал – всё равно у тебя не было бы способа проверить, действительно ли мне больно, или я только притворяюсь.
– А ты, похоже, много знаешь о таких вещах, – молодой человек улыбнулся и снова отхлебнул вина. Я заметил винные пятна на его тоге.
– Кое-что знаю. Хоть философия создана греками, но изучать её и римлянам не заказано. Мой давний покровитель Цицерон стал настоящим знатоком философии – это чрезвычайно полезно для оратора. У скептической школы он почерпнул неоценимое для адвоката правило: любое суждение всегда легче опровергнуть, чем доказать.
Я сделал большой глоток вина. Теперь атмосфера в комнате была совершенно иной: от напряжённости и недоверчивости моих гостей почти ничего не осталось. Таково свойство философской беседы – она всегда способствует взаимному доверию.
– Но как имя не есть предмет, равным образом и видимость не есть действительность, - продолжал я. – Судите сами: ко мне в дом приходят двое посетителей. На первый взгляд они выглядят мужчиной и женщиной, и совершенно ясно, что именно так они и хотят выглядеть. Но при более близком знакомстве становится очевидно, что это не так – об этом мне говорят мои чувства, а логика их подтверждает. Отсюда следуют вопросы. Если мужчина в действительности не мужчина, а женщина –
– И у тебя есть ответы на эти вопросы? – донеслось из-под складок столы.
– Если не на все, то на большинство из них. Впрочем, что касается твоего спутника – тут мне ясно ещё не всё… - я взглянул на молодого человека, чья улыбка на мгновение сбила меня с толку. Впрочем, тут же стало понятно: улыбается он не мне, а кому-то за моей спиной.
Я обернулся – и увидел в дверях свою дочь Диану.
Она стояла с таки видом, будто лишь на секунду заглянула в комнату. На ней была туника с рукавами – такую носят дети обоего пола. Но в свои тринадцать Диана уже явно обретала женские черты. Тёмно-синяя ткань сливалась с полумраком комнаты, отчего казалось, будто лицо девочки, освещённое огнём жаровни, висит в воздухе. Её кожа, белая и румяная, как накрашенные щёки моего посетителя в столе, подчёркивала густую черноту бровей и ресниц. Отсветы огня падали на её длинные тёмные волосы, ниспадавшие на плечи. Карие глаза с жадным любопытством смотрели на нас. Да, она всегда была похожа на мать – а теперь это сходство с каждым днём возрастало. Иногда мне казалось, что я вообще не имею отношения к её рождению – девочка от начала до конца была копией Бетесды.
Она слегка улыбнулась и собралась уходить.
– Диана, зайди на секунду, – позвал я.
Она вошла. По её лицу блуждала таинственная улыбка, унаследованная от матери.
– Да, папа?
– У нас гости, Диана.
– Да, папа, я знаю. Я видела, как Бельбон впустил их. Я собиралась сказать маме, но сначала хотела посмотреть на них поближе.
– Посмотреть поближе?
Она взглянула на меня точно так же, как глядит Бетесда, когда я говорю явную глупость:
– Папа! К нам ведь не каждый день приходят евнух и мужчина, переодетый женщиной!
Диана повернулась к моим посетителям и дружелюбно улыбнулась. Вместо того, чтобы улыбнуться в ответ, они хмуро смотрели друг на друга.
– Я же говорил, что этот маскарад никуда не годится. Ребёнок – и тот догадался! – проворчал старик в столе, уже не скрывая ни своего голоса, ни александрийского акцента. Он устало отбросил ткань с головы. Его седые волосы были связаны узлом на затылке. Сморщенный лоб покрывали пятна. Старческие складки кожи под подбородком дрожали. Теперь он выглядел смешным – нелепый старик с нарумяненными щеками и подведёнными глазами.
Евнух, прикрыв рот ладонью, пьяно захихикал:
– Зато эта косметика тебе так к лицу!
– Довольно! – прорычал старый египтянин. Теперь его лицо стало чрезвычайно мрачным, а взгляд был полон отчаяния.
Глава вторая
– Это моя дочь Гордиана, которую мы называем Дианой, – я взял в руки её нежную ладошку. – Диана, нас почтил своим посещением прославленный Дион Александрийский – философ, мудрец, достопочтенный член Академии, а в настоящее время – посланник египетского народа в Риме.